История России с древнейших времен. Том 12. Окончание царствования Алексея Михайловича. 1645–1676 гг. - Сергей Соловьев

В то же время царя беспокоила смута в Каневе, этом важном по близости к Чигирину городе. В марте 1675 года каневский воевода князь Михайла Волконский писал к князю Ромодановскому, что в Каневе только два приказа московских стрельцов, и те неполны: многие разбежались от голов стрелецких, Карандеева и Лупандина, от нестерпимых побоев, в остатке только 1600 человек. Волконский жаловался, что головы его не слушаются, во всем ему отказали. Но головы объяснили дело иначе: присланы в Канев деньги на хлебную покупку стрельцам, а Волконский хлеба не покупает и деньгами стрельцам не дает, отчего стрельцы мрут и бегут; воевода призывает к себе городских войтов и бурмистров и перед ними бранит голов, называет их изменниками, рассказывает, будто они хотят отъехать к Дорошенку. Пятидесятники, десятники и рядовые стрельцы подтвердили грамоту голов, приславши к Ромодановскому жалобу, что воевода задерживает их жалованье. Царь велел послать Волконскому грамоту с угрозою, что если вперед будет так поступать, то подвергнется жестокому наказанью. Но Волконский прислал новую жалобу на голов: «Держат они у себя другие ключи от ворот городовых и отпирают тайком от меня. 7 марта был я в церкви, и когда после обедни шел домой, то Карандеев и Лупандин дождались меня на паперти и начали бранить непристойными словами, похвалялись бить; велели деньщикам своим взять у меня солдатского полкового подьячего, били его ослопами и задержали у себя; от страха я сижу на своем дворишке запершись».

Ссору между воеводою и стрелецкими головами утишили: Карандеев и Лупандин обещали слушаться воеводу. Но скоро Волконский столкнулся с другими людьми, посильнее голов стрелецких. 14 июня в съезжую избу к воеводе привели лазутчика, схваченного на площади. С пытки, после троекратного поджаривания, лазутчик объявил: «Прислал меня Дорошенко с листом к здешнему полковнику Ивану Гурскому; полковник взял у меня лист и положил за пазуху, потом кликнул челядника своего, велел мне дать хлеба и проводить к матери своей в дом, где бы я мог прожить до известного времени». Привели челядника полковничья, поставили на очную ставку с лазутчиком: челядник сначала заперся, но с пытки объявил, что все показания лазутчика справедливы. Полковник Гурский заперся; тогда воевода отдал его на береженье стрелецким головам Карандееву и Лупандину и немедленно дал знать об этом происшествии государю, прося указа. Воеводская грамота пришла в Москву только 25 июня; 27 июня царь отвечал Волконскому, что послан указ гетману взять Гурского, челядника его и лазутчика из Канева к себе в Батурин и, разыскав подлинно, указ им учинить по их войсковым правам. Ответ этот не мог прийти в Канев ранее десяти дней, а между тем известие о каневском происшествии возбудило сильное негодование в Батурине: воевода отдал полковника под караул! Гетман писал Матвееву, что Гурский – человек добрый и слуга царю верный, вины его никакой нет; писал, что Дорошенково войско хотело перейти в Канев и поддаться государю, но, узнав, какая в Каневе смута, отложило свое намерение: «Для того прошу вашу боярскую милость, изволь вступиться, как особенный наш малороссийский ходатай, чтобы в чести были у великого государя наши войсковые вольности и указы его же царского величества. Если милости великого государя ко мне и к Войску Запорожскому не будет, воеводу скоро переменить не укажет, то Канев пуст будет; да и давно бы был пуст, если бы не головы стрелецкие, Карандеев и Лупандин, держали. Очень мне и всему войску досадительно, будто я стал царскому величеству изменник». В бытность царского посланца в Батурине приехали туда из Канева жена Гурского да обозный с атаманом и говорили: «Как малые дети без матери, так мы теперь без полковника, а неприятель подле Канева, и, как придет, что нам делать без полковника? От Дорошенковых козаков попреки нам и стыд: поддавайтесь царю, поддавайтесь! Хороша к вам царская милость! Все бы мы давно разбрелись, если бы не головы стрелецкие держали; они воеводе говорили, чтобы в такие дела не вступался, ведал бы один город да государевых ратных людей, а полковника отослал бы к гетману; но он и голов называет изменниками». В Москве почли за нужное успокоить гетмана: Волконский был сменен, и в царском указе к нему по этому случаю говорилось: «То ты дуростию своею делаешь не гораздо, вступаешься в их права и вольности, забыв наш указ; и мы указали тебя за то посадить в тюрьму на день, а как будешь на Москве, и тогда наш указ сверх того учинен тебе будет».

С весны 1675 года начали думать о возобновлении военных действий: 26 апреля государь послал Ромодановскому и Самойловичу приказ собраться с Белгородским и Севским полками и с козаками и двинуться к Днепру, к тем местам, в которых Днепр удобен для переправы; а пришедши к Днепру, писать к коронным и литовским гетманам, чтоб они, согласясь между собою, шли к Днепру же в ближние места. Когда поляки дадут знать о своем приходе, то становить с ними следующий разговор о соединении обеих ратей: соединяться на той стороне Днепра, под Коростышевым, или под Мотовиловкою, или под Паволочем, потому что окрестности этих местечек лесисты и кормов всяких достать можно; назначить точно время и место, где соединяться, и чтобы в сборе были все коронные и литовские войска, с пехотою и пушками; чтобы с обеих сторон даны были аманаты; если турки и татары нынешнего лета на войну не придут и будет при Дорошенке турок и татар немного, то царским войскам с королевскими не соединяться. Далее Паволочи войскам царским не ходить; в подъезды войск царских не посылать, кроме охочих людей, и когда с неприятелем сойдутся, то первый бой давать войскам королевским, а царских войск наперед не посылать и в напусках и в отвод не выдавать, стоять заодно и в нужное время друг от друга не отступать, в кормах конских и во всяких добычах войск царских не теснить и быть в соединении до тех пор, пока неприятель не отступит; договариваться и о том, чтобы прибавить к прежним перемирным годам еще 10 лет, чтобы неприятель, видя склонность обоих государей к братской дружбе, от злого намерения своего отстал; просить, чтобы в благодарность за соединение войск король уступил навеки все завоеванные места; чтоб поляки гетмана Ивана Самойловича почитали и Войску Запорожскому укоризны и бесчестья никакого не делали. Если королевские гетманы станут заключать мирный договор с султаном и ханом, то внести в него следующие статьи: на пограничные с Турциею и Крымом царские украйны войною не ходить, если же турки и татары договор нарушат, то царское и королевское величества будут давать им отпор сообща.

29 мая в Сумах гетман Самойлович с старшиною в присутствии князя Ромодановского и царского посланца, стряпчего Алмазова, дал такой ответ: «Соединяться нам с поляками всеми нашими войсками опасно по многим причинам: прошлою зимою, когда король был на Украйне и Аджи-Гирей салтан там недалеко стоял в шести тысячах войска, то поляки с этою ордою никакого бою знатного не имели, а все ссылались с салтаном и Дорошенком о мире, и носились слухи, что король пришел на Украйну не для отпора туркам, но чтобы каким бы то ни было образом отобрать ее и Киев себе. Поэтому мы не только не желаем соединяться с польскими войсками, но и в других малейших вещах не хотим с ними ссылаться; у нас один защитник – православный монарх, его царское величество; если же государю угодно дать помощь полякам, то послать некоторую часть московских и козацких войск, а не все. Аманатов давать полякам страшно: в прошлых годах они дали туркам аманатов из Львова, духовенство, шляхту и мещан, знатных людей, и в правде своей не устояли, усмотря время, турок побили. Да и потому нам нельзя соединяться с поляками: поляки народ гордый, станут нас бесчестить и называть своими подданными, козаки станут стоять за свои нрава, и пойдет ссора. Если неприятель подступит всеми силами под Киев, то мы с боярином будем отпор чинить, сколько милосердый бог помощи подаст. В этом и будет королю великое вспоможение, а соединяться с поляками мы не хотим, чтобы чрез соединение большей ссоры не было».

Генеральный писарь Савва Прокопов говорил: «Хотя поляки и толкуют о соединении войск, но лукавым сердцем, верить им нельзя: нынешнею зимою сенаторы Яблоновский и Сенявский приезжали в Киев проведать про войска и крепости городовые и про иные московские вести, а сказывались простой шляхтою, будто приезжали для покупок, и этим умысел свой объявили». Ромодановский и Самойлович говорили в один голос: «Если великий государь укажет идти нам в Крым, то надеемся учинить там великое разорение».

Бывший Дорошенков есаул Яков Лизогуб рассказывал Алмазову: «Был тайный съезд у визиря с Дорошенком, съезжались только трое – Дорошенко, визирь да я: визирь говорил: мы хотим Запорожье и Киев взять. Когда разговоры кончились, то Дорошенко, вышедши из шатра, сказал мне: слышал, что говорил визирь? Нашею кожею торгуют! – и стал плакать: не дай боже, чтобы замысел их исполнился!»