Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель - Владимир Осин

Граф Рекс направился в Яхт-клуб, где он застал графа Бовине спокойно играющим в безик. Он его окликнул и сказал ему торжественно: «Я не имею права Вам многое рассказать, это — профессиональная тайна, но как старый товарищ я позволю себе дать Вам совет: не оставайтесь здесь, идите немедленно в посольство, Ваше присутствие там необходимо».

— В чем дело? — спросил Бовине. Рекс, приняв таинственный вид, произнес: «Профессиональная тайна». Бовине, совершенно забыв о своем послании к Ламанскому, поспешно направился в посольство, где ему сообщили, что посол о нем справлялся и уехал весьма раздраженный, дав кучеру адрес г-жи Кутузовой-Толстой. Я была там в то время с графом де Вилла Копсало, испанским послом. Дверь раскрылась, и вошел с чрезвычайно озабоченным видом Бовине, не хотел садиться и спросил, не был ли еще здесь посол. Пять минут спустя появился маркиз де Монтебелло и спросил — не было ли здесь Бовине. В полночь вернулся из Яхт-клуба Кутузов-Толстой и сообщил об обеде у Ламанских. Не было никакого сомнения — политический горизонт заволакивался тучами. После бессонной ночи утром маркиз де Монтебелло вспомнил, что барон Марохети, итальянский посол, друг его детства, должен быть предупреждать о шагах, предпринимаемых его коллегами и их немецкими союзниками. Как он впоследствии весьма остроумно нам рассказывал, он вошел к Марохети, когда тот еще лежал в постели, и сказал ему:

— Милый, прекрасный друг мой Марок, политика разрознила наши страны, но я уверен, что наши сердца не могут быть разделены. Я взываю к нашей старой дружбе. Скажите мне, для чего генерал Вердер ездил в Гатчину?

Марохети, ужинавший до поздней ночи в обществе прекрасных дам, был еще спросонок, протирал глаза и ответил:

— Уверяю Вас, я ничего об этом не знаю.

— Марок, милый друг, скажите мне хоть то, что Вы можете, дайте хоть намек.

— Но клянусь, что я ничего не знаю по этому поводу.

— Как, от Вас все скрыли? Так и должно было случиться с вашими новыми союзниками, прусаками. — И он холодно оставил комнату.

Марохети пришел в себя. Неужто действительно с ним сыграли такую игру? Что от него скрывают? И желая все это разъяснить, он решил лично отправиться к генералу Вер деру. Немецкий посол принял весьма радушно своего итальянского коллегу. Марохети, будучи из рода Макиавелли, не коснулся прямо вопроса, а хотел дипломатическим образом вызвать Вердера на откровенность. Он подошел к письменному столу, на котором стоял портрет Александра III, и сказал:

— Какой великолепный портрет императора, какое симпатичное лицо. Давно ли Вы его видели в последний раз?

Прямодушный Вердер стал припоминать, желая быть точным:

— Кажется, месяцев пять тому назад, но погодите, я справлюсь по моему календарю, где я все записываю. Вот здесь помечено: как раз пять месяцев и четыре дня!

— И это действительно было в последний раз, что Вы его видели? — спросил Марохети, испытующе на него глядя. Вердер задумался. Марохети ликовал — вот наконец он все узнает.

— Не совсем, — произнес, колеблясь, Вердер. — Я.

— Ах, так! — воскликнул Марохети.

— Да, Вы правы, я его еще раз после этого видал, но только издали на улице, когда он проезжал с вокзала в Зимний дворец, это я забыл занести в мой календарь.

Наконец был брошен луч света на эту темную историю; маркизе де Монтебелло не составляло особенного затруднения открыть некоторые источники и при посредстве их узнать, что генерала Вердера в тот вечер в Гатчине вовсе и не было! Достойны сожаления во всей этой истории лишь жертвы биржи, потерпевшие большие убытки.

Две встречи в Карлсбаде

Весной 1901 г. меня тяжело заболевшую послали в Карлсбад. Мой врач, профессор Тирнауер, директор Зандеровского института, как раз вернулся туда из Венгрии, куда он был приглашен графом Зичи к умирающему Милану Сербскому.

Профессор рассказал мне следующее о последних минутах человека, которого я когда-то знала и конец которого, несмотря на все содеянные им грехи и ошибки, вызывает некоторое сочувствие. Единственное искреннее чувство любви Милан питал к своему сыну королю Александру, с которым он поссорился из-за брака последнего с Драгой, каковой он считал несчастьем для своего сына; несмотря на суровость и полные упреков письма, которые он посылал Александру, он все-таки верил в любовь его к себе и был преисполнен лишь одного желания — поскорее его увидеть. Он хотел во что бы то ни стало съездить в Сербию. Граф Зичи, его друг, всеми силами старался его до этого не допустить. «Так же и я, — сказал мне Тирнауер, — и другие врачи при таком серьезном положении больного, при такой сердечной слабости его не допускали мысли о поездке». Милан же не хотел отказаться от своего решения. «Я знаю Сашу, — повторял он, — у него доброе сердце, он меня любит, я знаю, он будет счастлив меня увидать, бросится в мои объятия, и все будет забыто». На следующий день ему стало хуже, но несмотря на это, он хотел встать, одеться и отправиться в путь. И тут граф Зичи, не видя иного способа удержать больного в постели, решил применить жестокое средство для его спасения: показать Милану копию телеграммы, посланной королем Александром начальнику пограничных войск (на границе Сербии и Венгрии), с приказом стрелять в Милана при его малейшей попытке перейти границу. Милан читал и перечитывал эту телеграмму и затем с плачем беспрерывно повторял: «Саша, Саша, как мог ты это сделать?!» Затем он умолк, не отвечал на мои вопросы и, повернувшись лицом к стене, вскоре после этого умер.

В том же году среди других встретила я милого и симпатичного старца, герцога Эрнста фон Саксен-Альтенбург. Я неоднократно бывала у него в гостях в Альтенбурге, куда я сопровождала его кузину великую княгиню супругу Константина (Александру Иосифовну, невестку Александра II и мать королевы Греческой Ольги). Однажды, когда герцог был у меня, рассказал он мне забавное происшествие.

После того как принц Альфред Английский, герцог Эдинбургский, вступил на кобургский престол, он сделал визит герцогу Эрнсту фон Саксен-Альтенбург, который должен был продолжаться три дня, но уже на второй день он сообщил Альтенбургу, что он сейчас же уезжает. «Но почему, ради Бога!» — воскликнул герцог, опечаленный этим решением, послужившим помехой для целого ряда предполагаемых развлечений — званых обедов, театральных зрелищ и т. п.

— Надеюсь, что ты не получил скверных известий?

— Нет, никаких известий я не получал, но хочу тебе откровенно сказать, что комнаты, в которых я живу, такие сырые, что я больше не могу в них оставаться.

Герцог заметил, что принц Альфред очень взволнован. Ввиду того, что дворец хорошо отапливался и принцу Альфреду были предоставлены лучшие комнаты, герцог выразил желание посетить его. Принц подвел его к своей кровати и указал ему на большое пятно на стене. Герцог очень смутился. Немедленно был призван гофмаршал, позвавший в свою очередь архитектора, и оказалось, что новый властитель Кобурга, выпивший после обеда и в своей комнате еще немало бутылок вина, опорожнил некоторые из них о стенку и, будучи еще не вполне отрезвленным, приписал пятна на стене сырости. «После того как я удостоверился в исправном отоплении моего дворца, я не стал более удерживать моего гостя», — сказал мне старый герцог.