Грустный шут - Зот Тоболкин

— Вот и пирог Егоровне, в добрые войдем, — толкнув соседа в бок, подмигнул Тюхин. — С птахой-то как решим? Отпустим?

— Мне отдайте, — подскочив к ним, сказал мужичонка, первым заметивший битву осетра и птицы.

— Себя прокорми — ишь вытощал.

— А я тот Мартын, который потерял алтын, — пробормотал бывший купчик, просить, однако, не стал, зная, сколь круты здешние люди. Не худо бы разжиться на косушечку. Или ушицы осетровой отведать.

Гаврила, сочувствуя, вынул пятиалтынный, кинул купчику. Орлан снова затрепыхался, пронзительно вскрикнул.

— Сердится, что мало дал, — пошутил мужичонка.

— Не стоишь алтына — просишь полтину.

— Теперь, правда твоя, не стою. А до пожара лавку держал. Вон она, лавка моя, — указал он на пепелище, сморщился, высморкался и, кинув шапчонку оземь, пошел в Подкопай.

Там уж вовсю шумели. Через порог кого-то выкинули. Питух рвался обратно, шарил дверь, а дверь была с другой стороны.

— Ишь как привечают, — посмеялся бродяга. — Пойду и я за приветом. Спаси Христос, Гаврила Степаныч!

— Постой! Знаешь меня, что ли?

— Тебя все в низах знают. И я бывал с тобой в кумпанстве.

— А ну, стало, пошли на ушицу.

— Нет, Степаныч, я ноне тебе не ровня. Вот ежели разбогатею с полтины — зайду.

Купчик с гонорком оказался. Поклонившись, вошел в кабак, к своей ровне. Завелась монетка — пей, гуляй. Будет день — будет пища.

— Давай, братко, причаливай, — сказал Барма, завидев у берега чье-то суденышко. — Пойду поразнюхаю: что там да как. На этой плошке за черепахой не угнаться.

За лесистой косой припали к берегу, спрятав плотик в узкой протоке.

— Тима, — окликнула мужа Даша. — Поберегись там. Мало ли что.

— Двум смертям не бывать. С одной полажу.

— А все же возьми меня в попутчики, — спрыгнув на берег, увязался за ним Бондарь.

Хоронясь за деревьями, пошли. В лесу было тихо, чуть-чуть названивал родничок. Барма склонился над ним, подмигнул себе самому и припал к чистой серебряной водице. Язык ткнулся в холодную, мокрую галечку, слизнул песчинку с нее, попавшую меж зубов, зубы стиснули песчинку, и крохотный белый шарик с хрустом распался. Барма ополоснул рот, сплюнул. Свежо во рту стало, чисто. Хотелось упасть на эту проснувшуюся землю, закрыть глаза и — не просыпаться, пока земля сама не разбудит. Она разбудит, когда потребуется. Земля и все, ею взращенное, имеют свой особый язык. Вот свиристель прокричал, ему отозвавшись, тенькнула малая пташка. Слу-уша-аай! Барма поддался искушению, лег. Позади что-то хрустнуло. Он пружинно вскочил, метнулся пулей за куст. Но, увидев маленького лосенка, рассмеялся. Тот выскочил на поляну из осинника. В осиннике бурым холмом высилась лосиха, жевала ветки. Почуяв людей, замерла и с тихим мычанием повернула к ним голову. В глазах пыхнула тревога. Барма ласково успокоил:

— Чо испужалась, матушка? Пасись, набирайся сил. Мальчонку твово не тронем.

А сам, зазывно бормоча, мягкими кошачьими шагами приблизился к горбоносому доверчивому мальцу. Уши лосенка, короткие, еще не прилизанные матерью, смешно топорщились. На широком лбу шерсть стояла торчком. К надбровьям ближе она становилась короче, глаже, и так удивительно было видеть под ним большие темно-фиолетовые глаза, скошенные на человека. Лосенок фыркнул, прыгнул в сторону, но не убежал. «Тпрушеньки, тпрушеньки!» — приговаривал Барма и тянул к нему руку с цветком курослепа, сорванного в мокрой бочажинке. Малыш доверчиво мукнул, потянулся к человеку.

— Эй, берегись! — глухо упредил Бондарь. Сам спрятался за расщепленную молнией листвянку. Сохатиха, подбежав к человеку, не боднула его, лишь облизала детеныша. Барма подошел еще ближе, стал почесывать ее за ушами. Большой, в иное время сердитый зверь добро покачивал головой, морщил крутую шею, жмурился. Малыш уж забыл о Барме и, слегка выгнув спинку и отставив задние ножки, тычками сосал материнское вымя.

— Ну ступай. Оба ступайте. — Барма еще раз огладил лосиху, шлепнул детеныша и с явным сожалением ушел с полянки. Лосиха оглядывалась ему вслед.

— Гляди ты! — изумился Бондарь, несколько смущенный своим поспешным бегством. — Своего в тебе признала.

— Свой и есть. Ты из-за дерева-то разве не разглядел? — усмехнулся Барма и принюхался: наносило дымом и чем-то мясным, вкусным.

В низинке, у озера, было самоедское стойбище. У крайнего чума лежала большая куча добра: меха, мясные туши, малицы, бурки. Тут же стоял на коленях связанный старый самоед и глядел бессмысленными, испуганными глазами.

— Бог в помощь, — поздоровался Барма, подходя к костру.

— Кто будете? — хмуро оглянулся на него дюжий казак, верно, исполнявший ясашную службу. На всякий случай щелкнул незаряженным пистолетом.

— Мы-то? Потерпевшие мы. С товарами плыли из Сулей. Суденышко о камень разбило… Едва спаслись… Половину товаров утопили.

— Купцы, что ль? — недоверчиво ощупывая Барму хмурым, воспаленным после долгого запоя взглядом, допытывался казак. — Куда плыли?

— Дак вот к ним как раз и плыли. Поторговать хотели. Да вишь, речка-то шутку с нами сыграла.

— Товаров много?

— Вьюков, поди, двадцать. Да так, по мелочи кое-что: соль, порох, топоры, ружья. Медовуха, конечно…

— Медовуха? — встрепенулся казак, давно страдавший с похмелья. — А далече ли стали-то?

— Верст с пять понизу.

— Бери мой дощаник, пока я тут суд учиняю.

— В чем провинились они?

— Ясак лиходеи не платят.

— За доставку-то сколь возьмешь, служивый? Давай сразу сговоримся, не знаю, как тебя звать-величать.

— Терехой зови. Терентий Каменев.

— Славное имечко — Терентий. Дак сколь возьмешь с нас, христовый?

— Отдашь медовуху… Башка вразлом.

— Там много ее, Тереша. Всю-то не выпьешь. А выпьешь — затрещит того больше.

— Не твоя печаль. Там скажешь Егорке, помощнику моему: мол, я велел.

— Спаси тя бог, Тереша, — низко кланяясь, пел Барма, а ноги несли его к берегу. Казак и двое его помощников продолжали вершить суд.

Суденышко было невелико, но прочно и ладно сработано. Внизу, в трюме, спали вповалку человек десять из каменевской команды. Один, менее пьяный, дремал на палубе.

— Свяжи тех, которых не укачало, — шепнул Барма. — Токо без шума.

Шуметь — не шумели, но крайний, которому достался конец каната, проснулся. Бондарь треснул его кулаком по лбу, и он заснул еще крепче.

— Я их, как бусы, на одну нитку снизал, — сказал Бондарь, поднимаясь на палубу. — А с этим как?

— Отталкивайся!

Барма поднял якорек, уперся толстым шестом в берег. От стойбища, в чем-то их заподозрив, бежали каменевские казаки.

— Эй, постойте! — кричали они.

— Чо стряслось-то? — продолжая отталкиваться, спросил Барма. Дощаник уж отошел, и волна несла его по течению.

— Нас с собой прихватите.

— Прыгайте. Речка всех куда надо сплавит, — бросив на Бондаря быстрый взгляд, Барма придержал суденышко. Но едва казачьи головы показались над бортом, как недоверчивых служак тут же припечатали к палубе, связали и кинули в трюм. Проснулся наконец и кормщик Егорка, к которому велено было обращаться.

— Вы чо тут разоряетесь? — недовольно спросил он, потирая красное худое лицо. Над губою топорщились редкие на кончиках бурые усы, бороденка, тоже редкая и седая, была набекрень. В ней застряли хлебные крошки. — Как занесло вас на мой дощаник?

— Был твой. Теперь наш, — усмехнулся Барма, направляя суденышко по течению.

— У Терехи, что ль, перекупили?

— Не токо его, тебя тоже. Теперь мы твои хозяева.

— Слава те осподи! — истово перекрестился Егор. — А то эть с Терентием-то Макарычем сладу нет. Замаял он нас. Сколь горбим на его — привета не видать. Те, внизу-то, мои брательники.

— Все, что ль? — ахнул Барма.

— Все десять. Я старший. Служим псу этому по седьмому году. А петля все туже да туже, — жаловался Егорка, все еще не веря в свое избавление. — Взял в долг двадцать пять рублей — пять раз по двадцать ему отработал, Тереха долг не скощает.

— На берегу-то которые — тоже твоя родня?

— Не-е, те опричники его. Он зол, а те, псы, еще злее.

— Ну ничо, укротим. — Вручив кормщику весло, Барма заставил его подгребать.

— Паруса поставить бы. Ветер попутный.

— Поставим, дай срок. Вон люди, видишь? Забрать их надо.

С берега махали Митя и Гонька. Даша рвала на пригорке цветы.

— Вот и суденышком разжились. Как, братан, ничего суденышко?

— Ничего? — обиделся Егор. — Да мой батюшка покойный в Мангазею на ём бегал.

— Ну, стало, и мы побежим, — усмехнулся Митя. Повернувшись к Бондарю, сказал: — Кеша, плотик-то разобрать не мешало бы.

— Ломать — не строить. — Бондарь спрыгнул на берег, и скоро под ударами топора ракитовые связки разошлись. Бревна, так много проплывшие вместе, бежали друг от друга без сожаления.