Нежный бар - Дж. Морингер

В полночь я вернулся в комнату. Голова моя бурлила идеями для сочинения. Я сел за стол и включил лампу на гибкой ножке. Пока сосед храпел на верхней кровати, я открыл свой новенький словарь и составил список красивых слов.

Профессор Люцифер раздавал нам наши сочинения, швыряя их на стол. Он сказал, что вложил столько же усердия в проверку наших тетрадей, сколько мы вложили в написание этих сочинений. Он «пришел в ужас» от нашего грубого анализа ПОЙ-эмы. Мы не заслуживаем быть слушателями «Курса-ориентации». Мы недостойны читать Гомера. Говоря все это, он несколько раз посмотрел прямо на меня. Все стали рыться в стопке тетрадей, и когда я выудил свою, сердце у меня ушло в пятки. На первой странице красным было нацарапано: «неудовлетворительно». Парень рядом со мной нашел свое сочинение и выглядел таким же ошарашенным. Я заглянул ему через плечо. Он получил «хорошо».

После занятий я укрылся под раскидистым вязом и прочел на полях замечания профессора Люцифера, написанные протекающей красной ручкой, отчего казалось, что все страницы в пятнах крови. От некоторых комментариев я содрогнулся, другие заставили меня чесать затылок. Несколько раз он критиковал выражение «в какой-то степени», а на полях написал «интеллектуальная лень». Я не знал, что писать «в какой-то степени» считается грехом. Почему Билл и Бад не сказали мне? Может, есть какое-то более выразительное словосочетание, чем «в какой-то степени»?

Перед тем как писать следующее сочинение, я пошел в книжный магазин Йеля и купил словарь побольше, с помощью которого составил список более значительных пятисложных слов. Я поклялся поразить профессора Люцифера так, чтобы у него волосы зашевелились в его вандейковской бородке. За второе сочинение он поставил мне «неудовлетворительно». Я снова скрылся под вязом.

Как усердно я ни занимался той осенью, как ни старался, в результате все равно получал «неудовлетворительно» или, в лучшем случае, «удовлетворительно». Чтобы написать сочинение по «Оде греческой вазе» Джона Китса, я потратил неделю, читая поэму вдоль и поперек, уча ее наизусть, декламируя ее во время чистки зубов. Теперь уж точно профессор Люцифер увидит разницу. На полях он написал, что это мое худшее сочинение за весь семестр. Он написал — очень многословно, — что я обошелся с урной Китса как с собственным ночным горшком. Не испытал он восторга и от придуманной мной фразы: «бессмертная поэма — поэма, хранящаяся в урне».

К концу семестра я протоптал тропинку от аудитории к вязу и пришел к мрачному заключению: мне просто случайно повезло, что я попал в Йель, а если я получу диплом — это будет просто чудом. Я был хорошим учеником из паршивой государственной школы, что означало, как ни прискорбно, что я не готов к университету. Между тем мои однокурсники учились без особых усилий. Их ничем нельзя было удивить, ведь они готовились к Йелю всю жизнь в известных на весь мир подготовительных школах, о которых я до приезда в Нью-Хейвен даже не слышал. Моя же подготовка прошла в кладовке книжного магазина при участии двух сумасшедших отшельников. Иногда я начинал подозревать, что мы с однокурсниками говорим на разных языках. Я подслушал разговор двух ребят, которые шли через двор, — один заявил другому: «Это такая заумь!» Второй громко расхохотался. Позднее на той неделе я увидел ребят снова. «Подожди минуту, — сказал тот, что говорил про заумь. — Теологическими аргументами меня не разведешь!»

Единственным предметом, по которому я успевал, была философия, потому что там не существовало правильных ответов. Но даже на занятиях по философии уверенность — или, скорее, самоуверенность — моих однокурсников поражала меня. Когда на семинаре мы обсуждали Платона, парень, сидевший рядом со мной, написал на полях текста свои возражения Сократу: «Нет!», «Опять неверно, Сок!». Никогда в жизни я бы не смог возразить Сократу, а если бы даже возразил, то держал бы это в секрете.

Перед экзаменами в конце семестра я сидел под вязом, разглядывая его паучьи корни, которые расходились подо мной во всех направлениях. Именно этого мне и не хватало — корней. Чтобы добиться успеха в Йеле, нужна база, какие-то исходные знания, на которые можно опираться, как вяз получает влагу через корни. У меня же не было корней. Честно говоря, я даже не был уверен, что это дерево — вяз.

Когда первый семестр подходил к концу, я сумел-таки достичь одной маленькой цели. Мне исполнилось восемнадцать. Тогда в Нью-Йорке алкоголь официально можно было употреблять с восемнадцати лет. А это означало, что я наконец-то смогу находить прибежище не только под раскидистым вязом.

22

АТЛЕТ

Дядя Чарли стоял за стойкой, вытирая стакан для виски, и смотрел, как играют «Никс». По тому, как он держал стакан, будто собираясь разбить его о чью-то голову, и по тому, как он напряженно вглядывался в экран, будто и его тоже собирался разбить о чью-то голову, я догадался, что он сделал большую ставку и ошибся.

Был вечер пятницы. Сумерки. Народ только начинал подтягиваться. Семьи ужинали в ресторане, а компания любителей выпить, пришедших пораньше, стояла вдоль стойки, и все они были воплощением спокойствия, напоминая фермеров из Новой Англии, прислонившихся к каменной стене у поля. Я прошел через ресторан и остановился у входа в помещение бара, поставил ногу на каменную подставку у стойки и выразительно посмотрел на дядю Чарли. Почувствовав мой взгляд, он медленно повернулся.

— Смотри. Кто. У нас тут, — медленно произнес он.

— Привет, — сказал я.

— И тебе привет.

— Как дела у «Никс»?

— Они отбирают у меня лучшие годы жизни. Что ты делаешь… здесь?

Я не знал, что ответить. Мужчины, сидящие за барной стойкой, как присяжные-заседатели, повернули головы в мою сторону. Я поставил на пол чемодан, а дядя Чарли опустил на стойку стакан с виски. Он вытащил сигарету из пепельницы и сделал длинную затяжку, глядя на меня сквозь перистые облака дыма. Никогда еще он не был так похож на Богарта, а «Пабликаны» — на «Американское кафе».[62] Может быть, поэтому, положив водительские права на стойку, я сказал что-то насчет «транзитных писем».[63] Дядя Чарли уставился на права и сделал вид, что считает годы с моего рождения. Потом театрально вздохнул.

— Значит, наступил этот знаменательный день, — сказал он. — Ты пришел, чтобы в первый раз официально выпить.

Мужчины за стойкой фыркнули.

— Мой племянник, — объяснил он им. — Разве не красавчик?

Дальше последовали еще более громкие звуки, похожие на лошадиное ржание и, вероятно, выражающие одобрение.

— Согласно законам суверенного штата Нью-Йорк, — продолжил он громче, — мой племянник сегодня стал мужчиной.

— Да, законы попали, — раздался голос в тени справа от меня.

Я повернулся и увидел Джо Ди, шествовавшего по бару. Чтожзаконестьзакон! Унаснетвыхода! Дайтеякуппюпарнюегопервуювыпивку!

— Джо Ди проставляется, — перевел дядя Чарли.

— Проставляется? — Я и раньше слышал это слово, но не до конца понимал, что оно значит.

— Джо Ди оплатит твою выпивку. Что закажешь?

Волшебно! Я поставил ногу еще выше.

— Что бы такое выпить? — произнес я, задумчиво разглядывая бутылки за спиной дяди Чарли. — Это серьезное решение.

— Самое серьезное, — подтвердил тот.

И не преувеличивал. Дядя Чарли верил, что вы — это то, что вы пьете, и подразделял людей на группы в зависимости от напитков, которые они предпочитают. Если вы Джек «Морской Бриз» или Джилл «Деварз с содовой», то так и будет записано, и именно это дядя Чарли будет наливать вам всякий раз, когда вы будете входить в дверь «Пабликанов», и я вам не завидую, если вы решите «сменить имидж».

Вместе мы пробежали глазами по ряду бутылок.

— Я думаю, молодой человек из Йеля будет пить джин, — сказал дядя, потянувшись за бутылкой «Бомбея» и открыв ее. — Прекрасный джин-мартини. Я делаю этот коктейль лучше всех в Нью-Йорке, между прочим. Я добавляю несколько капель виски — это мой фирменный рецепт. Я узнал его от английского дворецкого, который зашел к нам как-то вечером. Он работал в одном поместье на Шелтер-Рок-роуд.

— Бога ради! — закричал кто-то. — Джин-мартини? Сок этой коварной можжевеловой шишки? У пацана только что страховочные колесики сняли, а ты хочешь его посадить на долбаный Кавасаки?

— Хорошо сказано, — указал на грудь говорившего мужчины дядя Чарли.

— Надень соску на бутылку «Будвайзера», — пробормотал кто-то, — и запихни, мать твою, ему в рот.

— Как насчет «Сайдкар»? — спросил женский голос. — «Сайдкар» великолепен. И ты, Чаз, делаешь его лучше всех.

— Это правда, — согласился дядя Чарли. Он повернулся ко мне и сказал, прикрыв рукой рот, так, чтобы только я мог слышать: — Вместо бренди я добавляю коньяк и «Куантро» вместо «Трипл сек». Получается великолепно. Но этот коктейль сейчас редко заказывают. В тридцатые годы он был очень популярен. — Он повернулся к женщине. — Не заставляй меня выжимать лимон, детка. Я даже не знаю, куда подевалась эта чертова выжималка.