Нежный бар - Дж. Морингер

— Я понял, — сказал дядя Чарли. — Тебе некомфортно, потому что ты начал жизнь с комбинации семерка-двойка разных мастей.

— Что?

— Семерка-двойка разных мастей — самая неудачная из всех возможных комбинаций в покере.

— Я ничего в этом не понимаю. Просто чувствую себя как… рыба, выброшенная на берег.

— Я тоже, — пожаловался Грива. — Я себя чувствую как мужчина, которого оставили без пива. Гусь — пожалуйста.

Дядя Чарли надул щеки и уставился на Гриву. Потом медленно потянулся за льдом и бутылкой пива.

— За счет заведения, — буркнул он, со стуком поставив бутылку перед Гривой. — А теперь проваливай.

Грива исчез в толпе. Его прическа напомнила мне хвостовой плавник кита, погружающегося в океан.

Дядя Чарли наклонился ко мне и спросил:

— А ты чего ожидал? Ты студент лучшего университета страны. Думаешь, в Йель принимают идиотов?

— Только одного.

— Черт. Что тебе нужно прочесть в эти выходные?

— Фому Аквинского.

— Древнегреческий философ. В чем проблема?

Как это выразить в двух словах? Дело не в том, что мне было страшно, и не в плохих оценках. Я читал и читал, старался изо всех сил, но без Билла и Бада, которые могли мне все растолковать, я терялся. «Генрих IV, часть первая»? Я не понимал, черт возьми, о чем там говорится. И что меня раздражало больше всего — что все герои стояли у барной стойки. Почему я не мог понять барную болтовню? Потом был еще Фукидид. Боже! Мне хотелось забраться в книгу и задать взбучку этому старому подлецу. Мне хотелось заорать: «Да объясни ты все по-человечески, мужик!» Я выучил наизусть одно предложение из «Истории Пелопоннесской войны», предложение, которое было длиннее, чем сама война. «Для истинного автора подчинение народа не столько непосредственный фактор, сколько сила, которая позволяет ему найти способ этого избежать». Сколько бы раз я ни перечитывал это предложение, я не мог ничего понять, поэтому я просто ходил туда-сюда, переваривая его, бормоча про себя, как Джо Ди. А теперь еще этот Фома Аквинский! Он изменил мир, логически доказав существование Бога, но как бы внимательно, шаг за шагом, я ни читал его аргументы, они меня не убеждали. В чем доказательство? Я верил в Бога, но я не видел ни доказательства, ни смысла в том, чтобы попытаться предоставить подобное доказательство. Это казалось мне квинтэссенцией веры.

Самым худшим, самым возмутительным было то, что у меня всегда оказывалось в два раза больше домашних заданий, чем у однокурсников, потому что я записался на этот чертов «Курс-ориентацию».

Я, должно быть, на некоторое время углубился в свои мысли, потому что дядя Чарли щелкнул пальцами перед моим лицом. В чем проблема? Мне хотелось рассказать ему, но я не мог — не потому, что стыдился, а потому, что был пьян. Абсолютно, беспросветно пьян — так напивался я в своей жизни нечасто. Я всегда буду в красках помнить это состояние, как полное отсутствие страха и беспокойства. Вот только один нюанс. Я не мог двух слов связать. Дядя Чарли продолжал смотреть на меня: «В чем дело?» Поэтому я пробормотал что-то про Аквинского, и у меня получилось: «Сочленения Эквинского очень сложженые». Дядя Чарли крякнул, я тоже, и каждый из нас притворился или искренне поверил, что это настоящий мужской разговор.

— Пора закрываться, — сказал дядя.

Убрав деньги, я нашел свой чемодан и направился к двери. Я уносил с собой полные карманы записей об Атлете и остальной компании, а также у меня было на девяносто семь долларов больше, чем перед приходом сюда, а ребята в баре, включая Стива, официально провозгласили меня мужчиной. Такой день рождения не забудется. Кто-то проводил меня до двери, изображая бой с тенью. Наверное, Атлет. А может быть, тень Атлета. Когда я выходил в розовеющий рассвет, все сказали мне:

— Возвращайся поскорее, пацан.

Они не расслышали — или не разобрали — мой ответ:

— Я пду, — сказал я. — Пду.

23

ХУЛИГАН

Второй курс будет легче, пообещала мама. Потерпи, попросила она. Продолжай стараться. Старайся снова и снова. Имея за плечами «Курс-ориентацию» и профессора Люцифера, ты сможешь подтянуть оценки.

У меня не хватило духу признаться матери, что стараться бесполезно, потому что мозги у меня сломались. Когда я старался, это только усугубляло проблему, как нажатие на педаль газа, когда мотор залит. Я не дерзнул сказать матери, что меня, возможно, отчислят из Йеля, что скоро я потеряю эту блестящую возможность, за которую она бы отдала свою атрофированную правую руку.

Я пришел к выводу, что в аудитории я не на своем месте. А вот в баре чувствовал себя своим. Когда мы с однокурсниками вместе ходили куда-нибудь выпить, я видел, как расту в их глазах. Хотя меня и приняли в Йель, признание однокурсников было эфемерным — я ощущал его лишь тогда, когда мы с моими новыми друзьями пили коктейли.

Однако, в отличие от «Пабликанов», в барах Нью-Хейвена приходилось платить за выпивку. Мне срочно нужен был источник дохода, иначе я мог потерять новых друзей так же быстро, как и приобрел, и эта мысль пугала меня больше, чем перспектива отчисления. Я думал устроиться на работу в один из ресторанов, но платили там не очень хорошо, к тому же мне не хотелось надевать на себя так называемый «бумажный колпак бедности». Я подавал заявления на работу в библиотеки, но эти вакансии были самыми популярными и сразу же заполнялись. Потом меня осенило, и я открыл свое дело — прачечную. (Я все еще помнил, как бабушка учила меня обращаться с паровым утюгом.) Я сообщил всем, что в студенческом городке открывается новое предприятие, предлагающее обслуживание в тот же день по цене всего пятьдесят центов за рубашку. Я чуть было не назвал свой бизнес «прачечная Морингера „За воротник“», но друг благоразумно мне отсоветовал.

Спрос был огромный. Ребята приносили большущие, как у Санта-Клауса, мешки, набитые рубашками, и вскоре я по несколько часов в день проводил за глажкой. Это было достаточно тяжелым трудом за маленькие деньги, но иначе я бы потерял друзей, сидя в четырех стенах, пока они шляются по клубам и барам, а этого я допустить не мог.

Моим лучшим клиентом был Байяр, второкурсник, чье превосходство надо мной во всех отношениях ярко выражалось в его шикарном имени. Я слышал только еще об одном человеке с таким именем, о Байяре Свопе, усадьба которого стала прототипом роскошного особняка в «Великом Гэтсби». Йельский Байяр, высокий хладнокровный блондин, играл в поло, имел собственный смокинг, и поговаривали, что род его происходит от гугенотов. Он поступил в Йель, закончив одну из известных подготовительных школ, и одевался так, будто сошел с эскизов Ральфа Лорена. У Байяра была немыслимая коллекция рубашек — пейсли, из черного сукна, в яркую полоску, на пуговицах, с отложными воротничками, шелковые, — и, похоже, по две рубашки каждого фасона, будто он собирался отправить в плавание Ноев ковчег из одежды. Еще у него имелось несколько белых нарядных рубашек с английскими воротничками и тонкие, как бумага, французские рубашки с манжетами, каждая из которых была настоящим произведением искусства. Когда он приносил рубашки в мою комнату, то раскладывал их на кровати, и мы оба в восхищении разглядывали их. «Мне грустно, — сказал я, — потому что никогда раньше я не видел таких… таких красивых рубашек». Я надеялся, что он узнает цитату из «Великого Гэтсби». Но он не узнал.

Я пообещал Байяру, что выстираю и поглажу его рубашки за два дня, но время пролетело незаметно. Мне нужно было писать курсовые, ходить в бары, и к концу недели, когда Байяр понял, что ему нечего надеть, он обиделся. Ему нечего было надеть. Он оставил мне через моих соседей по комнате четыре сообщения, каждое более сердитое, чем предыдущее, но я не отвечал на его звонки. Я пообещал себе встать на рассвете и выполнить его заказ. Между тем наступил вечер пятницы. Мои друзья собирались в баре недалеко от студенческого городка. Поставив диск Синатры на стерео, я стоял возле своего шкафа с одеждой. Я перебрал все свои джинсы и рубашки «Бадз Изод» бесчисленное количество раз. Если бы только мне было что надеть! И тут мой взгляд упал на мешок с грязной одеждой Байяра. Я все равно собирался стирать его рубашки утром — так за чем же дело стало? Я погладил светло-розовую рубашку на пуговицах и надел ее.

Стояла осень. В Йеле всегда была осень, будто осень изобрели в одной из йельских лабораторий, а она оттуда сбежала. Воздух был опьяняюще-бодрящим, как лосьон после бритья на щеках, и я сказал приятелям, что нам стоит выпить джину, цитируя теорию дяди Чарли о том, что у каждого времени года своя отрава. Замечательная идея, сказали приятели. После двух бокалов мы опьянели. И проголодались. Мы заказали бифштексы и еще мартини, и когда принесли счет, мне стало нехорошо. Я просадил двухнедельную выручку от стирки за три часа.