Жизнь Толстого - Ромен Роллан

111

Письмо к Фету от 29 февраля… 1 марта 1876 г. – Р. Р.

112

«Женщины – это главный камень преткновения в деятельности человека. Трудно любить женщину и делать что-нибудь. Для этого есть одно средство с удобством и без помехи любить – это женитьба». – Р. Р.

113

Эпиграф к книге. – Р. Р.

114

Надо отметить, что в эпилоге Левин явно враждебно относится к войне, к национализму и панславизму. – Р. Р.

115

«Зло есть то, что разумно с мирской точки зрения. Самопожертвование, любовь – бессмыслица». – Р. Р.

116

«…теперь же берусь за скучную, пошлую Каренину, с одним желанием поскорее опростать себе место…» (письмо к Фету, от 26 августа 1875 г.) «…надо кончить надоевший мне роман» (ему же, от 29 февраля… 1 марта 1876 г.). – Р. Р.

117

«Исповедь». – Р. Р.

118

То же и в «Анне Карениной»: «И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться». Это умонастроение было характерным не только для Толстого и его героев. Толстой потрясен все увеличивающимся количеством самоубийств среди привилегированного общества во всей Европе, а в особенности в России. Он часто упоминает об этом в произведениях, написанных в то время. Какой-то шквал неврастении пронесся в восьмидесятых годах по Европе, унося тысячи жизней. Те, кто был тогда юношей, как я, помнят об этом, и для нас изображение Толстым кризиса, который переживало человечество, имеет историческую ценность. Он описал скрытую трагедию целого поколения людей. – Р. Р.

119

О чем, в частности, можно судить и по портретам того времени. Крамской в 1873 г. написал Толстого в крестьянской рубахе, с опущенной головой, похожего на немецкого Христа. Лоб у него стал выше с тех пор, как начали редеть виски, щеки запали и обросли бородой. На другом портрете, 1881 г., он похож на принарядившегося мастерового: волосы подстрижены, а борода и бакенбарды, соединившись, обрамляют нижнюю часть лица; лицо от этого кажется книзу шире; брови нахмурены, и глава смотрят угрюмо, ноздри крупного носа раздуваются, уши оттопырены. – Р. Р.

120

«Исповедь». – Р. Р.

121

Собственно говоря, это случалось с ним еще раньше. Вспомним юного кавказского волонтера, севастопольского офицера, Оленина в «Казаках», князя Андрея и Пьера Безухова в «Войне и мире». Но обуреваемому страстями Толстому каждый раз, когда он открывал бога, казалось, что это впервые, что дотоле не было ничего, кроме мрака и небытия. Прошлое представлялось ему в такие минуты мрачным и позорным. Мы, которые лучше, чем он сам, знаем по дневнику его душу, понимаем, что, даже в заблуждениях, вера никогда не покидала этой души. Впрочем, он и сам говорит об этом в предисловии к «Критике догматического богословия»:

«Бог, тот непостижимый, но существующий, тот, по воле которого я живу!.. Я заблуждался, я не там искал истины, где надо было! Я знал, что я заблуждался. Я потворствовал своим дурным страстям и знал, что они дурны, но я никогда не забывал тебя; я чувствовал тебя всегда и в минуты заблуждений моих».

Кризис 1878–1879 гг. был только острее предыдущих, возможно, под влиянием перенесенных утрат и надвигающейся старости; необычным же было то, что в этот раз свет откровения не померк и тогда, когда прошел экстаз. Толстой, помня прежние годы, решил во что бы то ни стало «ходить в свете, пока был у него свет», в вывести из своей веры правила жизни, как это он делал, впрочем, и раньше (вспомним «Правила жизни», которые он составлял, еще будучи студентом). Но теперь, в пятьдесят лет, было больше надежды не поддаться страстям, не сбиться с намеченного пути. – Р. Р.

122

Подзаголовок «Исповеди» – «Вступление к «Критике догматического богословия» и к «Исследованию евангелия». – Р. Р.

123

«И мне, полагавшему истину в единении любви, невольно бросилось в глаза то, что самое вероучение разрушает то, что оно должно произвести» («Исповедь»). – Р. Р.

124

«И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения» (ответ св. синоду 4/17 апреля 1901 г.).

См. также «Церковь и государство» (1883 г.). Величайшее преступление, которое Толстой вменяет в вину церкви, – это «кощунственный» ее «союз» со светской властью. Ей понадобилось, пишет Толстой, утвердить святость государственной власти, святость насилия. Это – союз «разбойников» с «обманщиками». – Р. Р.

125

По мере приближения старости Толстой все более рьяно верил в единство религиозной истины на протяжении истории человечества – родственность между Христом и другими мудрецами от Будды до Канта и Эмерсона; в последние годы своей жизни он уверял, что у него нет «никакого предпочтения к христианству». Очень показательно в этом отношении письмо, написанное 27 июля – 9 августа 1909 г. художнику Яну Стыке. Толстой доходит до крайних выводов в своих новых мыслях, забывая прежние настроения, забывая, что во время религиозного кризиса он исходил из чисто христианских представлений.

«Учение Христа, – пишет он, – является для меня только одним из прекрасных религиозных учений, которые мы унаследовали от древних египтян, евреев, индусов, китайцев, греков. Два великие принципа Иисуса: любовь к богу, т. е. к абсолютному совершенству, и любовь к ближнему, т. е. ко всем людям без различия, проповедовались всеми мудрецами мира: Кришной, Буддой, Лао-Цзы, Конфуцием, Сократом, Платоном, Эпиктетом, Марком-Аврелием, а из новейших – Руссо, Паскалем, Кантом, Эмерсоном, Чаннингом и многими другими. Истина нравственная и религиозная всегда и везде одна и та же. Я не чувствую никакого предпочтения к христианству. Если я особенно заинтересовался учением Христа, то это потому: 1 – что я родился и жил среди христиан; 2 – что я испытал великое наслаждение ума в извлечении чистого учения из необычайных извращений, произведенных церквами». – Р. Р

126

Толстой утверждает, что он не посягает на истинную науку, которая скромна и знает свои границы («О жизни», гл. IV). – Р. Р.