Украсть богача - Рахул Райна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сколько можно целоваться, держаться за руки и проделывать все прочее. Пора уже сказать свое слово. Довольно стесняться, Рамеш! Довольно трусить! Будь мужиком. Оформи ваши отношения! Объяви о них всему миру!
Нет! Не впутывай ее. Оставь ее в покое. Хватит! Это твердил другой мой внутренний голос. Тот, который вечно во всем сомневался, тот, который умолял меня бежать, прятаться от мира, тот, который говорил, что я впутался во все это исключительно ради денег, а все остальное неважно, и вся эта любовь – бесполезная трата времени, которая меня прикончит.
В кои-то веки будь честен с собой, Рамеш. Допустим, вы поженитесь: и какое же будущее вас ожидает? Я буду вынужден до конца жизни скрывать правду и бояться, что будет, если Прия обо всем узнает. Мне придется врать ей каждый божий день и говорить: одна щека – кофе, вторая – шоколад. Я ничем не лучше отца.
Вот о чем я думал. На первый взгляд могло показаться, что я просто молча плачу без слез. Наверное, примерно так проводили дни большинство философов древности.
Перед моим мысленным взором мелькали живые картины – совсем как в кино, когда показывают, что снится герою. Время летело незаметно, точно кебабы в глотки беззубых набобов.
Я вспомнил тот единственный раз, когда был счастлив, недели две в девяносто восьмом: мне тогда было три года, у нас было ядерное оружие, а у пакистанцев – нет, но потом они, мать их, провели собственные испытания, и мы опять сравнялись.
Я думал о всякой странной всячине.
Сексе, смерти, истории, семье.
Я думал о Чор-Базаре[155], где столетиями отмывали и перепродавали украденное в Дели, думал о Кутб-Минаре[156], устремленном в небо, точно эрегированный член в скандальном любительском видео, после публикации которого целые семьи совершают самоубийство, чтобы избавиться от позора. Я чувствовал, как скольжу сквозь историю, сквозь сожжения, бунты, империи, мимо Газневидов[157], принесших смерть из тюркских своих обиталищ, мимо садов удовольствий Великих Моголов, сгоревших в 1857-м, мимо улиц, залитых кровью после бунтов против раздела Британской Индии[158].
В общем, глючило меня нехило.
А потом мне снился отец: я его ждал, как паршивую рупию, он не пришел. Наверное, умер. Или разбогател. Я старался не думать об этом. В противном случае Руди наверняка притащил бы его на передачу, просто чтобы посмотреть, какую я скорчу рожу. Другие люди, богатые детишки в клубах, жаловались, что предки совсем задушили, свободы не дают, блокируют банковские счета и допытываются, когда свадьба. Я же был один.
Я стал думать, как Руди, – что вся моя жизнь, почва и воздух довели меня до этого. Мозг перетряхивал события, пытаясь найти тот изгиб или поворот, на котором я еще мог бы избежать подобной участи. Я стер все воспоминания о Прии, потом о Руди, Клэр, отце, ища тот момент, после которого все изменилось бы, поступи я тогда иначе, но находил лишь кровь и мрак.
Выхода не было.
Придется спасать себя самому.
Я встал. Руди уже успел несколько тысяч раз извиниться передо мной.
Мы сели, поговорили и поклялись друг другу в вечной верности.
– Я завяжу, – пообещал он. – Я вел себя как дурак. Ты мой единственный друг и защитник. А я так паршиво с тобой обращался.
Он обещал завязать. Уже что-то, да?
* * *
Я нашел выход.
Память о беспомощном сне заставила меня тщательно обыскать комнату, образно выражаясь, перевернуть все вверх дном. Я от боли вообще говорю исключительно метафорами.
Решение отыскалось в шкафу.
Там лежали стопки книг в плесневелых бумажных обложках. Роберт Ладлэм. Сидни Шелдон. Уилбур Смит. Учебники по ведической математике[159], физике и английскому. Награды за третье место в школьных спортивных соревнованиях.
Наверное, мне нужно было на что-то отвлечься, лишь бы не смотреть на свою правую руку. Я разбрасывал книги по комнате, то и дело наступал на них: будь это мои учебники, родитель задал бы мне знатную трепку. Руди мне помогал.
И за всем этим дерьмом я увидел завернутое в газету орудие нашего спасения. Я достал его из шкафа – длинное, твердое, тяжелое, прекрасное.
Крикетная бита. Крикетная бита!
И не просто бита. Ее покрывали черные закорючки – имена героев всех индийских детей, кроме меня. Я свистом подозвал Руди, который с наслаждением раздирал пополам книги.
– Охереть, – сказал я.
Руди обернулся, посмотрел на биту и расплылся в злорадной улыбке.
От боли меня трясло. Повязка пестрела бурыми пятнами, точно руку мою позвали на какое-нибудь продвинутое монохромное празднование Холи[160] для менеджеров с дипломами МБА, а остальное тело не пригласили.
Поморщившись, я протянул биту Руди. Он несколько раз взмахнул ею. Мы кивнули друг другу. Что тут скажешь. Осталось дождаться, пока кто-нибудь из наших тюремщиков придет, и тогда они за все заплатят.
Каким именно образом, мы еще не знали. Но ждать выкупа явно бессмысленно. Нужно действовать.
Мы улеглись на пол и принялись плакать – притворялись жалкими и сломленными. Руди, спрятав биту за спиной, издавал дикие стоны.
– Вообще-то необязательно так надрываться! – прошипел я, и стоны сменились каким-то странным мяуканьем. Руди лыбился, как идиот, отказываясь видеть опасность: так солдат перед боем думает лишь о трофеях, а мысли о смерти гонит прочь.
Мы ничего не обсуждали, не строили планов. Может, и зря.
Ждать нам оставалось несколько часов. А потом придет Абхи. Дурак чертов.
Он явился с тарелками, на которых высились горы еды, явно хотел снова швырнуть их на пол, может, на этот раз даже демонстративнее, но взглянул на окровавленную повязку вокруг моего пальца и побелел от жалости и отвращения.
Чуть не кланяясь, поставил передо мной дал и чапати, однако приблизиться не решился. Вероятно, считал, что делает доброе дело, прямо как абитуриенты, которые врут, будто
