Бог жесток - Сергей Владимиров

Вскоре мне сообщили из города, — продолжала Зоя Алексеевна со страдальческим возбуждением, — что Лена лежала в больнице в очень тяжелом состоянии. После изнасилования ей пришлось сделать аборт, но он оказался неудачным, занесли какую-то инфекцию. Если вы имеете хоть малейшее представление о женских органах… Лене удалили матку… Она никогда не могла стать матерью… Я не отходила от нее, пока она полностью не оправилась. А потом она сказала, что очень любит меня, но будет лучше, чтобы мы не жили вместе во избежание сплетен. Моя дочь не была жестока, она думала прежде всего обо мне. Все это время мы писали друг другу письма, но она никогда не сообщала мне, что усыновила чужого ребенка. Вы действительно ищете Сашу?

— А почему вас это интересует?

— Потому что… Потому что я хочу хоть один раз взглянуть на того, кто заменил Лене сына… кого она так любила…

Зоя Алексеевна разрыдалась. Раскаяние наступало слишком поздно.

Глава 3. КОРНИ ЗЛА-2

Влажный осенний воздух был наполнен ароматом преющих листьев и дождя. Но, вдохнув глубже, я почувствовал, как ноздри защекотало от другого неприятного удушливого запаха — запаха тлеющей материи. Я огляделся по сторонам: костров поблизости не жгли, деревня будто вымерла. Где-то далеко заунывно промычала корова да лениво гавкнула собака. Интуиция вновь не подвела меня. Не прибегая к обманным маневрам, я напрямик, перескочив через покосившийся плетень, проследовал к дому Петра Евсеича Солонкова. Несмотря на мой отчаянный стук, никто не поспешил открывать. Не спасла даже подобная магическому «Сезам, откройся!» фраза «Самогон прибыл!». Ошибиться я не мог, гарью тянуло именно отсюда. Вторжение в чужое жилище я предпочел совершить со стороны сада, чтобы не оказаться замеченным с улицы случайным прохожим. Особо не церемонясь, я шарахнул по окну кирпичом, сбил осколки и, прикрываясь рукавом от густого едкого дыма, забрался в избу. Расположения комнат я не знал, но, к счастью, оказался в той, где состоялось мое знакомство с хозяином дома. Сделав пару шагов, я споткнулся о человеческое тело. Серая, разъедающая глаза пелена начинала рассасываться, и я признал в лежащем на полу человеке алкоголика и матерщинника Петра Евсеича. Бутыль самогона, точно огромный градусник, торчала у него под мышкой. Я настежь растворил окна и двери, приподнял обмякшего хозяина. Он еще дышал.

Поозиравшись по сторонам, я вскоре обнаружил источник дымовой завесы: валявшийся в углу тюфяк, на который нерадивый хозяин опрокинул банку с окурками. Петр Евсеич самостоятельно свесился через подоконник и, издавая жуткие звуки, облегчал желудок. В это время я выволок полусгоревший тюфяк во двор и швырнул его в бочку с водой. Пар с шипением устремился вверх.

Рвотно-харкательная эпопея протянулась с четверть часа и оказала вполне благотворное влияние на проспиртованный организм. Солонков-старший, заметно протрезвев, доковылял до стола и, заняв хозяйское место, обвел взглядом комнату. Глаза его были пусты и мутны, как немытые окна казенных заведений. Но что-то явно беспокоило Петра Евсеича, и он пытался это вспомнить. Ничуть не удивившись моему присутствию, он произнес хриплым голосом:

— Сына любимого, единственного убили, а мне и помянуть нечем. Ух, б…!

С видом благодетеля я протянул ему бутыль с остатками ядовито-зеленого пойла.

— Добр человек, — сипло поблагодарил хозяин. — Знает, чем помочь отцу скорбящему. Не то что эти… — Он привел свое коронное ругательство.

Руки Петра Евсеича ходили ходуном. Стакана не нашлось. С грехом пополам приладив трясущееся горлышко к беззубому рту, бородач произвел комплекс глотательных упражнений. Вокруг засмердело сивухой.

— Вы не в курсе, кто убил Александра? — спросил я.

— Как же не в курсе? — засипел Петр Евсеич. — На то и отец я, чтоб знать, кто сына порешил. Сердцем чую, тебе, чужак, не понять. Но мусорам поганым — ни-ни… Сам разыщу гадов и руками своими…

Отец воздел руки кверху, потряс кулаками, видимо демонстрируя задуманную месть, и, потеряв равновесие, свалился под стол. Самостоятельно выбраться из-под него он не смог. Я поспособствовал Петру Евсеичу принять полувертикальное положение. Ему потребовалось сию же секунду выпить, но я заблаговременно скрыл бутыль под своей курткой.

— Давайте разыщем их вместе, — шепотом предложил я, — и замочим на пару. Их было много?

Провокация не удалась. Скорее всего, бородач не расслышал или не понял моих слов, потому что играть он не умел. Петр Евсеич залился пьяными слезами.

— Я ж его еще таким помню, — пьяным жестом он указал на ножку стола. — Бегал, пищал, быват, махорку у меня стянет. Выдеру, что несколько дней не встает. Но любя ж, по-отцовски. Зато попробуй кто его на улице тронь, живо шею намылю. И самого драться учил, где не кулаками, то дубьем да булыжником, так, что детины великовозрастные от него бегали. Воспитывал, одним словом… А ума, сопляк, так и не набрался. Добрый какой-то рос, мягкотелый… И не знаю, в кого таким уродился, в мать, что ль, свою, б…? Случалось, наподдает кому по ребрам, а потом мучится, прощенья бежит просить… А окончательно в тряпку превратился, когда Ленка соседская родилась. Однажды, было ему лет десять, и спрашивает меня, мол, почему у него сестренки нет? Что еще за мысли для пацана? Да он и раньше, про мать, бывало, заладит, где она да где? Надоело мне слушать, знаю, от б… одни беды, и порассказал ему, что мать его — шлюха и погань, и давить таких надо, а если еще раз заикнется обо всех этих суках, высеку, и живого места не останется. Припомнил мне, стервец, когда подрос, с Ленкой соседской амуры начал крутить. Застал их целующимися на сеновале, назвал ее б…, как и мамашу ее, училку хренову, так мой меня… Думал, насмерть забьет. Отплатил за заботу, хлеб-соль… И в город из-за нее сбежал, мозги в институтах засорять, воровать учиться… Жил бы как все нормальные люди, глядишь, до старости бы дожил. Ух, б…, ненавижу!

Самый нормальный человек, засыпая, раскачивался на табурете передо мной. Я же подумал об Александре Солонкове. Вор, убийца, киднеппер, но я не мог назвать его закоренелым негодяем. Воспитанный (?) спившимся полусумасшедшим отцом в атмосфере насилия и исступленной ненависти к противоположному полу, Александр Солонков был способен на сильную привязанность, сострадание и большую любовь. Не искупают ли эти его качества хотя бы части совершенных им грехов, и если есть мир загробный, возможно ли, что мятущаяся душа обретет в нем покой?

От перепоя Петр Евсеич мог умереть, но я не ощущал угрызений совести, что сам сознательно приближаю его смерть. Я привык сталкиваться с человеческой грязью, выставлять в качестве противоядия от нее деланое равнодушие и цинизм, и отец Александра Солонкова был не тем человеком, который разбудил бы во мне сострадание и жалость, такие естественные чувства. Я пихнул ему в руки бутыль со словами: «Лакайте, поминайте».

— И помяну! — взревел Петр Евсеич. — За тебя, сын! Пусть земля этим… как его… будет!

Самогон забулькал в его глотке.

Швырнув опустевшую бутыль на этот раз не в меня, а в дальний конец комнаты, хозяин опять зарычал:

— Не знаю тебя, чужак, а с кем-то поговорить надо, душу, типа, излить. Ты вот и послухай, авось чего ценного я скажу. Видел я ту самую сволочь, что сына на тот свет отправила. Не веришь, сопляк, а мне виднее. Сам он сюда приезжал на днях, о сыне спрашивал. Здесь, как с тобой, сидели, за жизнь толковали. Напоил он меня сильно, вот и забыл я его харю бандитскую. Помню лишь, представился дружком Сашкиным давнишним, все про него выпытывал. По манерам — урка уркой. На тебя похож чем-то…

До меня стало доходить, что речь действительно идет обо мне. Долгий запой окончательно лишил Петра Евсеича памяти. И пьяный бред в расчет брать было нельзя.

— С чего же вы взяли, что тот самый урка и убил вашего сына? — устало спросил я.

— Головой потому что думаю, а не хером, как мой балбес покойный, — жарко заявил седобородый. Принятая доза встряхнула его, рассеяла недавнюю похмельную сонливость. — Искал он Сашку, и все тут! Небось после отсидки мой сынок опять во что-то ввязался, а этого… вроде тебя… в подельники взял. Провернули они дело на пару, мой тут дружка своего и кинул. Сбежал с добычей. И знаешь, почему я так думаю, и ни ментам не сказал, ни… Объявлялся здесь Сашка незадолго до смерти, еще до того, как урка здесь околачивался. Принял я в тот день здорово, о чем толковали, почти не помню. Кажется, на машине он был, как будто фары неподалеку горели. И шибко взволнован, что ли… Просил ключ от сторожки лесной, мой брат покойный лесником был, застрелился по-пьяни, с тех пор и пустует… Ну я и дал, надо же сына выручать, если менты поганые или кто там еще ловют… Смекнул, схорониться ему там надобно, покуда не утихнет. А убили-то его совсем в другом месте, как эти козлы в погонах рассказывали. Я им про дом промолчал, не видел сына черт знает сколько, еще бы столько не видеть, и все разговоры. А теперь подумываю, не хранил ли там Сашка это… награбленное? Я ж теперь наследник, и много мне не треба, на поллитру хватало б до конца дней…