КРУК - Анна Бердичевская

В полдень, выслушав Павла, Блюхер пошел за врачом. Он как атомный ледокол раздвигал торосы из людей, оцеплений и техники. И привел врача, молодую строгую женщину со стетоскопом и тонометром. Булат позволил Паше стащить с него куртку для медосмотра. Однако врачиха, поглядев на съежившегося Булата, пощупав пульс, даже давление ему мерить не стала. Просто сказала в рацию:

– Подозрение на инфаркт. Санитаров ко мне!

Через пять минут Булатика унесли на носилках к карете «Скорой помощи». Сопротивляться он не мог. Василий внес в список заложников в графе «родственники» фамилии Блюхер, Асланян, Чанов и Дадашидзе, в следующую графу номера телефонов, узнал, к кому обращаться за информацией, и вместе с Давидом они поволокли Асланяна из толпы. Тот едва на ногах стоял и все повторял: «Там его мама… Надо дождаться…». Чанов остался дежурить.

Так они и сменяли друг друга 24-го и 25-го. Перезванивались. В ночь на 26 октября дежурил сменивший Давида Чанов. Его позабытое свойство неизвестно зачем видеть картину всемирных связей как раз пригодилось. С полночи он отчетливо разглядел, что грядет штурм и что кто уж будет необходим, так это Блюхер. В четыре утра позвонил ему, Василий успел к той самой минуте, когда от здания дворца культуры всех оттеснял ОМОН. Выстрелы где-то затрещали, на автостоянке включились сигналки машин, верещали долго, безнадежно. Потом тишина. И два глухих взрыва в здании театрального центра. И выстрелы короткими очередями. Так начались газовая атака и штурм.

Блюхер в самом деле оказался необходим. Его многие начальники запомнили и считали если не за своего, то за безымянного коллегу из параллельного ведомства. Блюхер остался внутри ограждения, втащил Кузьму, нахлобучил на него и на себя белые каски спасателей, а на предплечья натянул повязки с красным крестом. И они побежали в здание вслед за санитарами. В зал их не пустили, там работали люди в противогазах, а Блюхер с Чановым стали носить народ из фойе на улицу.

И настал, как вспышка, миг ослепительного счастья. Чанов бежал, держа на руках девочку-подростка. Его осенило: «ВСЕ! Взрыва не будет… вот ОНА – жива! И будет жить, и ВСЕ будут жить, всегда будут жить свою жизнь!» Он смотрел в лицо девочки, на размазанный макияж, на острый носик и белый лоб. Глаза ее были закрыты, она была холодной, а все-таки – теплой…

Была у Кусеньки лет в пять такая фарфоровая любимая птичка, холодная, но теплая, для него совершенно живая, светящаяся жизнью. Однажды она разбилась. И он ревел безутешно.

Но эта девочка была совсем целая. Живая. Но на грани смерти. Кузьма бежал, бешено перебирая ногами, голова его была как будто вовсе неподвижна, он смотрел на девочку и чувствовал – не в ней, а в себе острую – страшную грань – трещину. И в трещине – бездну. Смерть. Чтобы не рухнуть туда вместе с этой девочкой, он еще сильней заспешил, помчался, и весь мир с ним помчался! Он передал свою живую ношу кому-то на руки, тому, кто ждал… и побежал обратно…

Потом он увидел, как люди, которых вывели и вытащили из смерти, снова, снова теряли сознание, их выворачивало, они захлебывались поодиночке, синели лицами, гасли, их не успевали отвозить. Их утягивало в смерть. К ним рвались родственники. Стоял разрывающий сознание вой.

Блюхера и Чанова в утренних сумерках подхватила на опустевшей Дубровке последняя «Скорая помощь» и отвезла в неведомую больницу.

В приемном покое две тетки велели им все с себя снять и отправили в душ. Выдали пижамы и тапки. Молоденький дежурный фельдшер померил давление, вколол на всякий случай каждому по уколу. Потом тетки поили крепким горячим чаем, заглядывали в глаза, но ни о чем не спрашивали, а фельдшер, тоже попивая чай, опросил их, как пострадавших и обработанных, и записал в книгу имя, фамилию, адрес, телефон. Пришел дежурный врач, сказал, что класть их в больничку, слава богу, незачем, да и некуда, за ночь с Дубровки привезли шестнадцать полумертвых, не им чета. Одна из теток, сестра-хозяйка, задумчиво поглядела в окно и сказала:

– Койко-мест нет. А если еще что случится – куда их класть?..

Она же объяснила, что их личная одежда проходит санобработку.

– Ботинки только вернуть и сможем, – сказала вторая тетка, постарше. – А одежа… после санобработки навряд ли она сможет хоть кому сгодиться.

Через час им выдали два новых синих ватника, они надели их на синие линялые пижамы, тетка все казенное записала, включая бумажные носки, сатиновые трусы и голубые майки, вернула, какие нашлись по карманам, документы, мобильники и деньги, а также «полуобработанные», влажные изнутри ботинки. Велела казенное имущество вернуть в три дня.

Вот и все.

Блюхер заказал такси, и они с Чановым уехали.

Отсыпались, каждый у себя. Потом все начали перезваниваться. Асланян отыскал маму Булатика в госпитале ФСБ, она попала в реанимацию, уже приходила в сознание, сейчас из сознания опять ушла, но состояние стабильное. Павел рассказал, что пытался расспросить: «Стабильно-хорошее или стабильно-плохое?». Хмурый голос повторил: «Стабильное, – и велел неделю не беспокоиться. Еще добавил: – Если что – вам сообщат». Нашелся и Булат в кардиоцентре, Асланян навестил и сообщил, что его мама жива…

Чанов сказал себе: «Обошлось». Но что-то в нем, он чувствовал, изменилось непоправимо. «Жизнь содержит смерть. Мы здесь живы не полностью, в нас трещина». Это была не догадка, а твердое знание. Реальность. С этим чувством он и жил, дышал потихоньку и не делал резких движений.

Через несколько дней Кузьме позвонил Блюхер и, как ни в чем не бывало, сказал, что они с Давидом не имеют ничего против путешествия в Швейцарию всем вместе. Чанов не ожидал. Даже не сразу понял, о чем это. Василий так сказал, будто после отъезда Вольфа ничего не случилось, просто ночь прошла, и настало утро. «Путешествие всем вместе»… Значит, с Вольфом, с Асланяном. И с Соней Розенблюм. Кузьма промычал что-то, не найдя внятных слов. Он, в общем-то, был согласен. Но понял, что Соню в дни Норд-Оста не вспомнил ни разу. Кузьма почувствовал холод, от которого он и не мерз вроде, но был им пропитан насквозь. Рядом со смертью и с этим холодом, оказывается, не было места для Сони Розенблюм.

Однако же настала ночь, и Соня не просто вернулась, она обрушилась, как горячий водопад, заполнив и сознание, и подсознание, и ожившую кровь. Он помнил Соню до галлюцинаций, а смерть не помнил, и мучился до утра тем, что не расспросил Блюхера подробно – что Соня? Где она?.. Но утром холод вернулся, и Чанов не стал звонить ни ей, ни ему. Он, пожалуй, хотел, чтоб она сама… Сама его нашла. Она не позвонила. В конце концов он все-таки набрал номер телефона, который сам же ей подарил – давным давно, на Ленинградском вокзале, когда они вместе искали подарок для Вольфа… Он позвонил, но даже зуммер не раздался… И Чанов набрал номер Блюхера. Осторожно, буднично обсудив с ним поездку, Кузьма как бы вскользь спросил о Соне, где она. И Блюхер, тоже как бы вскользь, сообщил, что Соня сразу после похорон уехала с родней в Мюнхен. Но теперь, скорее всего, она уже в Риге, у матери, у Илоны.

Время потекло странное. Вроде бы жизнь прервалась, но и смерть не случилась. Кузьма редко выходил из дому, читал, что под руку попадет, автоматически, не вникая, просто перебирая слова. В детективах путался и не дочитывал до конца. Однажды снял с полки толстый том, знакомый, но не читаный. Открыл и начал читать.

Земную жизнь пройдя наполовину,Я очутился в сумрачном лесу…[25] —

прочел он и… проник в текст. Строка зацепила, как ветка колючкой – узнаванием. Сумрачный лес… Местность была такая знакомая… И Кузьма отправился вслед за автором в самый первый круг ада.

Текст занимал его не слишком, не более, чем тропинка в лесу, но и не прерывался, вел куда-то. На третьем круге Кузьма остановился, потому что забрел, наконец, в свое… в свое воспоминание, в догадку… Он отложил Данте, заглянул под кровать, вытащил «эсэсовский бункер», открыл замочек, откинул крышку и достал отцовскую дерматиновую тетрадь. Она легко открылась на последней главе, озаглавленной «ПЛОСКИЙ ЧЕЛОВЕК». Почему отец зашифровал текст? Этот простой вопрос странным образом уже имел для Чанова-младшего простой ответ. У Кузьмы опять не было зеркала, так что пришлось снова читать зеркальный текст как есть, справа налево. На этот раз Кузьма прочел первую фразу сразу, потому что вот с чего начал отец свой тайный дневник:

Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…

Строка эта, догадался Кузьма, была им еще в первый раз в дневнике распознана. Вот она, колючка, за которую он зацепился и вошел в текст Данте. Как все просто… Но каким образом? Все так просто – почему?..

Голова у Кузьмы стала какая-то тяжелая и ленивая, вообще нехорошо ему стало. Он попытался читать дневник дальше, но разобрал, ломая мозги и с огромным трудом только: «Кузьма, читать не обязательно, только если и когда очень тебе понадобится. Потому я и зашифровал. Нечего попусту умножать сущности».