Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«…Мы читаем заголовки многих газет различных стран о Тале: “Пират шахматной доски”, “Любитель приключений”, “Шахматная ракета”, “Волшебник из Риги”, “Основатель неопсихологической школы”, “Вихрь из Советского Союза”, “Морфи наших дней”. Проанализируем эти высказывания немного подробнее.
“Пират шахматной доски”. Это – неправильно. Таль не пират, он смелый шахматист, опасен для своих противников, сильно рискует, идет на сомнительные жертвы…
“Любитель приключений". Этот эпитет несколько мягче, он звучит приветливее: романтик в шахматах. Многие партии Таля пронизаны этим духом…
“Волшебник из Риги”. Под этим, по-видимому, подразуме-
вается трудно понимаемая манера игры, которая с педантичной точностью приводит к цели.
“Шахматная ракета”. Это подчеркивает неслыханный темп, необычайную энергию Таля, решительность…
“Морфи наших дней”. Это высказывание напоминает о шахматном остроумии и блеске Таля, доказательством которых являются многие его партии…
“Основатель неопсихологической школы”. Таль неодно- кратно заявлял, что он выбирает не самый сильный ход, а тот, который поставил бы противника в более трудное положение…
Какое изобилие характеристик, какая многосторонность! Очевидно, у Таля есть что-то от каждого предыдущего чемпиона мира. От Морфи – шахматный блеск, от Стейница – нечто магическое, от Ласкера – психологический подход, от Алехина – неслыханный темп, от Ботвинника – энергия. Ему не хватает, вероятно, только спокойной рассудительности Смыслова…»
Доктор Макс ЭЙBE, экс-чемпион мира (״Огонек1960 ,״ г.)
Из всех участников турнира наибольшее впечатление производил юный Роберт Фишер. Здоровенный самоуверен- ный акселерат, живший в своем собственном мире, производивший (кроме шахмат, конечно) временами довольно странное впечатление. Он был похож на огромного ребенка, к ногам которого родители бросили весь мир и сказали: “Все это, Бобби, твое!” И если жизнь, порой, окунала его лицом в грязь, он изумлялся, огорчался до слез, не понимая, как это могли с ним, с Великим Бобби, так нехорошо обойтись. Он жил исключительно шахматной жизнью и этой жизнью владел. Ко всему будничному, повседневному он абсолютно не был приспособлен. Но Фишера надо было воспринимать таким, какой он есть, не применяя к нему собственных мерок. К нему надо было привыкнуть, и тогда он оказывался добрым и очень теплым человеком… Впоследствии мы стали прекрасно относиться друг к другу…
Как-то Миша снял висевшую в фойе театра мою фотографию и унес с собой. С этого момента фотография всегда должна была находиться при нем. Как талисман. “Твоя фо- тография приносит мне счастье”, – говорил он. Однажды, когда Миша улетал в Сочи, впопыхах мы забыли положить в чемодан эту фотографию. И надо же было случиться, что там Миша попал в аварию. Слава Богу, ничего существенного не произошло… Но он потом говорил, что если бы мое фото было при нем, никакой аварии не было бы… Вообще Миша верил в приметы. Когда, уже будучи в эмиграции, я приехала к нему в Брюссель, где он играл в турнире, я была поражена его жутким костюмом, мятой несвежей рубашкой, стоптанными ботинками… И это не потому, что у него не было денег. Деньги на одежду у него, конечно, были. Просто я увидела безразличного к себе человека… И я сказала: “Миша! Если ты намерен пребывать в таком виде, никогда больше к тебе не приеду! Мне стыдно!” И мы вместе с Радко Кнежевичем пошли и купили ему костюм, рубашку, галстук, ботинки и почти насильно переодели Мишу во все новое. В тот день он проиграл партию и был вне себя… “Это все из-за твоего маскарада!” – сказал он. “Мишенька! – ответила я. – Можно подумать, что ты никогда не проигрывал в своем рубище!” “В рубище я проигрываю по своей вине, – сказал он, – а в этом пижонском наряде – по твоей… Чувствуешь разницу?”…
Но вернусь к Фишеру. Когда Миша показал ему ту самую мою фотографию, Бобби долго восхищался, а потом просто стащил ее у Миши – взял ненадолго и не вернул… Если он заставал нас сидящими на пляже, то подсаживался, довольно бесцеремонно отталкивал локотком Мишу и пускался со мной в пространные беседы. Говорил при этом по-русски. Плохо, но по-русски. Поскольку основная шахматная литература выходила в то время в Советском Союзе, он выучил русский язык. Окончил Бобби только четыре класса, и когда я спросила, почему не окончил школу, ответил: “Потому что школа мешала мне играть в шахматы”. Забавный он человек. Однажды местный миллионер повез нас на другой конец острова в какой-то ресторанчик. Фишер сел в машине рядом со мной и включил приемник. Поймал волну, на которой пел какой-то певец, й вдруг стал громко петь вместе с ним. Слуха никакого! Все мимо! Голос чудовищный! А потом сказал мне вполне серьезно: “Если бы я не был великим шахматистом, я стал бы великим певцом”.
«…Однажды совсем молодой Фишер в свободное от турнира время зашел в комнату к Смыслову, великолепный баритон которого всем известен, и начал что-то напевать. Василий Васильевич, очень благожелательный по натуре человек, сказал: “Бобби! У Вас талант!” Эти слова окрылили американского гроссмейстера. И вот через два года Фишер стал всем говорить, как он здорово поет. Во вре- мя турнира в Бледе ему устроили маленький розыгрыш. Вечером в клубе, где выступал оркестр с солистами, собрались шахматисты. Кто-то переговорил с конферансье, и вдруг все услышали объявление: “Уважаемая публика! Сейчас перед вами выступит замечательный американский шахматист и певец Роберт Джеймс Фишер!” Тот сначала немножко смутился, но все-таки подошел к микрофону. Пел он… своеобразно. Но зал устроил ему бешеную овацию. Он шел к
