Москва в огне. Повесть о былом - Павел Бляхин

Его тон мне не понравился, но я должен был ответить, — конечно, не для него, а для дружинников, для дяди Максима, Сережки…

А что я мог им сказать? Чем утешить? Какую надежду влить в сердца этих героев, которые знали о прибытии семеновцев и чувствовали, что конец приближается?.. Мне самому было дьявольски трудно. Я был так же молод, как они, и тоже хотел бы услышать вещее слово о близкой победе. Но я — член партии, один из тех, кому не положено впадать в отчаяние в дни невзгод и поражений, кто обязан смотреть вперед и видеть будущее; эту миссию большевика я знал твердо и решил потолковать с дружиной.

— Да, положение нелегкое. Садовое кольцо наполовину очищено и занято войсками. Баррикады за Москвой-рекой разбиты. Прибыла царская гвардия и вся брошена к Пресне. Там уже гремят пушки и полыхает пожар. Там бьются наши товарищи, они будут сражаться до последней минуты. А мы здесь должны поддержать их, оттянуть на себя хоть часть вражеских сил. Как знать, что будет завтра… А вдруг придет помощь? А что, если обезоруженная пехота вырвется из казарм и примкнет к восстанию?

Нет, мы не должны думать о поражении. И, во всяком случае, не сложим оружия, пока не будет директивы штаба, призыва нашей партии…

Возможно, я говорил не так и не теми словами, но не в словах было дело — хотелось зажечь сердца, укрепить веру в победу революции.

И, представьте себе, слово подействовало. У ребят загорелись глаза, дядя Максим кивнул головой как бы в знак согласия, а начальник дружины пожал мне руку:

— Хорошо, будем драться. Мы и сами так думали…

Митин промолчал и отошел от костра.

— Молодец, Пашенька, — мягко сказал знакомый голос.

За моей спиной стояла Вера Сергеевна.

Я повернулся так порывисто и радостно, что она невольно обняла меня и улыбнулась той самой улыбкой, от которой замирало сердце и на душе становилось светлее.

— Сестру встретил, оратор? — громко спросил Сережка.

— Да, старшую, — ответил я и, глянув на Веру Сергеевну, тихонько добавил: — Родную…

Ее тотчас окружили, как старую знакомую, и забросали вопросами. Она охотно отвечала всем и каждому и, видимо, для всех была здесь желанным гостем. На ней было все то же синее пальто, на голове котиковая шапочка, через плечо висела сумка с медикаментами, в руках муфта. На сумке был виден красный крест.

Поговорив с ребятами, мы отошли в сторону.

— Ночью вряд ли нападут на нас, — сказала Вера Сергеевна. — Зайдем на наш медицинский пункт — он в общежитии студентов, за второй баррикадой.

По дороге она рассказала мне, что в самом начале восстания на Малой Бронной курсистки и студенты создали медицинский пункт, он уже оказал помощь нескольким дружинникам, раненным за последние два дня. В этом пункте пришлось работать и Вере Сергеевне. Но она работала не только как сестра — с сумочкой медикаментов через плечо она обходила весь район Бронных, останавливалась и беседовала с каждой группой дружинников, защищавших баррикады, ободряла их, призывала к стойкости, объясняла положение.

Тепло и почтительно обращались с ней дружинники головной баррикады; я понял, что ее все знали и уважали. Иначе и не могло быть — ведь это же Вера Сергеевна!

В общежитии окна были завешены, на большом столе горела керосиновая лампа. Тут же лежали горка медикаментов, бинты. Вдоль стены стояло несколько коек, но раненых не было. Две курсистки в полном обмундировании дремали на койках в дальнем углу комнаты.

Вера Сергеевна усадила меня на табуретку около стола, сама устроилась рядом.

Не дожидаясь вопросов с моей стороны, она вполголоса рассказала, что случилось с ней после моего посещения 10 декабря. Оказывается, она была назначена комитетом помощником ответственного организатора Городского района, а когда началась стачка, стала работать в химической лаборатории по заготовке ручных бомб. Но вскоре эту лабораторию пришлось ликвидировать.

— А здесь бомбы тоже имеются? — спросил я шепотом.

— Может быть, — неопределенно ответила Вера Сергеевна, укладывая в свою сумочку заготовленные бинты. — Думаю, что завтра будет горячий день.

— Последний?

Она бросила на меня тревожный взгляд.

— Не надо так думать, дорогой мой. Последний день бывает только для мертвых, а живые борются и побеждают. Понятно?

Этот знакомый вопрос сейчас почему-то особенно взволновал меня. Вот так же и тогда, когда я был еще зеленым юнцом, она терпеливо разъясняла мне, что такое жизнь, что есть счастье, и в конце непременно спрашивала: «Понятно?» А я молча кивал головой и радостно улыбался: передо мной открывался новый мир. Вот и сейчас я не мог оторвать глаз от ее светлого лица…

Мы долго беседовали о разных вещах, но разговор как бы сам собою возвращался к событиям дня. Вера Сергеевна ни слова не сказала о возможности поражения восстания, но я чувствовал, что для нее этот вопрос решен.

Кажется, она что-то знала, но не хотела сказать мне.

Она с ненавистью говорила о поведении меньшевиков и эсеров в эти дни:

— Я не рада, что мои подозрения оправдались на деле. Меньшевики и эсеры уже дважды предлагали сложить оружие. И это в самый разгар борьбы! Мы отказались. А меньшевики сепаратно выпустили листовку с призывом кончать стачку и восстание. Быть может, она уже ходит по рукам…

— Но ведь это предательство! — воскликнул я, пораженный такой вестью.

— Нож в спину! — Вера Сергеевна рывком сняла с себя сумку с медикаментами. — Мы оказались слишком доверчивыми. Товарищ Ленин еще в апреле предостерегал нас от чрезмерного благодушия в отношении наших «союзников» — меньшевиков.

Очевидно заметив мою растерянность, она оборвала речь и резко изменила тон:

— Не унывай, друг, и верь в победу. Она неизбежна… если не сегодня, так завтра. Наше дело бессмертно…

Она была очень бледна и утомлена до крайности. Я посоветовал ей прилечь и отдохнуть, пока тихо.

— Хорошо. Я в самом деле немного устала.

Она проводила меня до двери и, словно желая подтолкнуть меня за порог, обняла одной рукой за плечи и коснулась губами моей щеки.

— До свидания, голубчик!

Я дрогнул… Так мать провожает любимого сына в опасный путь — дрожит за его жизнь, но не хочет лишить его мужества и веры в победу.

У последнего костра

На улице было холодно и странно тихо. Канонада смолкла. Не слышно было и оружейной трескотни. Город молчал. Над Пресней багровыми зарницами полыхало пожарище. Баррикады казались окутанными ватой, улица спящей.

Я невольно остановился и поднял голову. Редкие серые облака медленно плыли по небу, в темных просветах лучисто и ярко сияли звезды. А какая тишина и покой! Да уж не сон ли это?..

У головной баррикады горел еще костер — два бревна и сломанный ящик. Сережка и трое дружинников молча сидели вокруг костра, дремотно опустив головы. Их согнутые фигуры и лица то озарялись вспышками огня, то меркли и темнели, сливаясь с ночью. Тяжело опираясь на винтовку, за спиной Сережки, как часовой, стоял дядя Максим. Только начальник дружины размеренно шагал взад и вперед вдоль баррикады. Он не услышал, как я подошел к нему.

— Гамар чеба, товарищ!

Начальник отскочил в сторону, схватившись за винчестер.

— Ах, это ты, оратор? Здорово, друг.

— Что случилось? — тихо спросил я, показав на приунывших дружинников.

— Ничего, кацо. Теперь уже «гамар чеба» не подходит.

Меня обдало холодом.

— Неужто?..

— Пришел приказ, — резко перебил меня начальник, — кончать борьбу, прятать оружие, уходить. Конец, товарищ…

Это было сказано с такой болью, что я схватил его за руку.

— Не унывай, друг, ты же большевик! Сегодня побили нас, а завтра мы… — повторил я слова Веры Сергеевны.

— Что завтра? Какого черта ожидаете вы завтра? — истерично закричал вдруг Митин, подскочив к нам вплотную. — Завтра нас в порошок сотрут! Мы еще три дня назад призывали кончать эту заваруху! Вы не послушались, пошли за большевиками! Теперь сами расхлебывайте кашу!

Начальник сурово осадил его:

— Помолчи, ишак! Уходить хочешь? Уходи! Не мешайся под ногами!

— И уйду, и уйду! — сразу снизив тон, обещал Митин, отходя от костра. — Из принципа уйду! Из принципа!

— А я остаюсь! — вперед выдвинулся молодой дружинник с маузером в руках. — Я тоже меньшевик, но буду до конца с большевиками, с рабочими. А ты просто трус, Митин! Уходи скорей, а то… — он угрожающе поднял маузер.

— Спокойно, друг! — начальник положил руку на плечо дружинника. — Крысы бегут с тонущего корабля. Пусть эта крыса бежит. Но наш корабль не потонет, товарищи! Мы еще выплывем!

Нас окружила вся дружина, возмущенная и взволнованная.

Митин незаметно исчез.

Дядя Максим тяжело вздохнул: