Имею право сходить налево - Григорий Славин

Выйдя во двор и потряхивая мышцами, Олег сообщил всем нам, что у него в 13.30 встреча с телевидением и снимать его будут как бы со стороны, то есть как бы никаких камер нет и в помине, а Олег в трезвом уме и светлой памяти ходит по Крымскому мосту. Вот такая хайтековская зарисовка. Как бы потребовалось ему обстрагироваться от рабочего сумасшедшего ритма, обрести одиночество и там тет-а-тет задать себе сложные вопросы: «Кто я? Зачем я?» Для человека, пишущего «сумма» с одной «м», это очень важно. Ветер развевает полы его пиджака, крутит галстук на шее, а он смотрит в то место, где в тысячах морских миль от места обстрагации воды Москвы-реки примерзают к Антарктиде. Именно там, по задумкам телерепортеров, и прятались ответы на эти злободневные вопросы.

Закончив сообщение, Олег объявил, что по этой причине сегодня из защиты он уйдет еще глубже и встанет в ворота, а то Боровой ему опять ноги все поотбивает. А с отбитыми ногами ходить по мосту и смотреть на губу не получится убедительно. О Боровом позже.

Впечатленные Олеговыми откровениями – не каждому выпадает честь смотреть на Антарктиду под присмотром видеокамер – мы начали. И где-то на второй или десятой минуте – время в эти часы летит незаметно – пердун Власиков (см. чемпион СССР в среднем весе) с носка пробил по мячу, и последний, просвистев как заряд «Града», ударил народного избранника по лицу. Борца греко-римского стиля занесло в ворота, и мы тут же бросились к нему, ибо по всему было видно, что он уже сейчас, не дойдя до моста, пытается ответить на волнующие его вопросы. Взгляд греко-римского борца потускнел, депутат находился в грогги.

– Ничего, – сказал я ему, – не в первый же раз. Считай, что мы помогли репортерам. Лицо страдающего бессонницей человека не изобразишь никаким гримом, а так все естественно.

Олега это слегка подбодрило, через минуту как ни в чем не бывало он встал, и мы продолжили. Но в этот вечер боги словно отвернулись от него. Через полчаса гроссмейстер Боровой, находясь почти на линии ворот, пытался занести мяч в защищаемые Олегом ворота. Но промазал. Нога с шумом лопасти вентилятора пронеслась над мячом, и Олег, уже смирившийся с голом, получил голенью пятидесятипятилетнего гроссмейстера по обеим коленям. Редкий случай быть свидетелем получения депутатом наказа от избирателей.

Восьмидесятикилограммовый борец после удара шестидесятикилограммового шахматиста взлетел в воздух и шлепнулся лицом вниз. Так падают мешки с картошкой, которые сбрасывают с кузова.

– Сломал, сука-а!! – страшным голосом заглушил Олег суету двора. – Слома-а-ал!

Мы снова бросились к депутату. Ничего сломано, конечно, не было. Просто теперь Олег мог стоять, но не мог ровно ходить.

Решив отдохнуть, мы, пердуны, отошли к заграждению. Был неплохой повод покурить, но мы сами же и наложили вето на курение с 10.00 до 12.00. Пришлось терпеть. За это время Олег оклемался, и хромота его хотя и была заметна, но, если ему по мосту не ходить, а стоять, чуть согнув левую ногу, то на экранах выглядел бы он еще более внушительно.

– Так даже лучше, – сказал самбист Антоныч. – Что там ходить? Стоишь себе, опершись на перила, смотришь. Никакой суеты. Уверенность в себе. Люди это любят.

На часах было четверть двенадцатого, когда у ворот депутата почти при тех же обстоятельствах возникла точно такая же ситуация. Мяч на линии ворот, его нужно только втолкнуть. И любитель динамики миттельшпиля Боровой снова взмахнул своей карающей правой. Решив, видимо, что две бомбы в одну воронку не попадают, член «Единой России» Олег, ковыляя, как Паниковский, бросился в ноги гроссмейстеру. И мы услышали глухой стук. На этот раз звук был похож на звук палки, ударившей подушку. Есть ли необходимость говорить, что мы застыли как пораженные молнией. Этот звук знаком нам, пердунам, с детства. Нет ничего хуже этого звука. После таких цугцвангов продолжать партию невозможно. Гейм овер.

Мы боялись подходить, а гроссмейстер Боровой даже покинул площадь ворот, лишь бы не видеть лица депутата. В голове моей картины менялись как при слайд-показе, причем каждая новая картина была страшнее предыдущей. Ладони сырели от пота, я моргал вразнобой и видел то натюрморт с белоснежной скорлупой на красном мохере, перед которым дико хохотал перепачканный краской Филонов, то с желтком в вангоговском хроме, то мое не имеющее границ воображение рисовало далиевских «Лебедей, отражающихся в слонах». Где вместо лебедей были почему-то – куры.

– Ну, ты как? – присев перед телезвездой, задал стопроцентно риторический вопрос Гриша. Куда уместнее в данный момент прозвучал бы адресованный будущему доктору экономических наук вопрос о разнице между револьверным и рамбурсным кредитами.

Я видел, как деды Кожуховы из 95-й набивают свой «Шевроле» всяким дерьмом – на выходные они уезжают на дачу. Въехала во двор на красном «Порше» телка и снова встала не на свое место. Солнце понемногу нагревалось. Лето продолжало вступать в свои права. Олег не вставал.

Минут через десять, когда мы окружили депутата и стали обсуждать какие-то лилипутские темы, он зашевелился. Мы замолчали. Нащупав в кармане трубку, он ее медленно, словно боялся от этого умереть, вынул. Я подумал, звонит в «Скорую». Ничего похожего. Дождавшись ответа, он сказал свистящим шепотом:

– Сегодня съемка… не получится… Я что-то недомогаю…

Он тогда вывел для меня новый синтаксический оборот, обозначающий невозможность соития с женщиной. На самом деле это так правильно и понятно – «недомогание». Не домогается человек, и все. Ну, не хочет.

Пожалуй, Гриша был прав. Если бы енот сделал с ним то, что с Олегом сделал шахматист Боровой, никакой страстной встречи с женой ему не стоило бы до Нового года даже планировать.

За соседним столиком ворковали две голубки, блондинка и брюнетка. Отправившие на заработки мужей две симпатичные женщины лет двадцати пяти обсуждали что-то тихо, кажется, даже нехотя. И вдруг одна из них расхохоталась. Не знаю почему, но хохочущая женщина – именно хохочущая, а не смеющаяся, – гасит во мне желание заняться с нею любовью. Есть что-то в женском хохоте брутальное, заставляющее тут же назвать ее «госпожой».

Этот неожиданный хохот привел меня в чувство и в тот момент, когда я пришел в себя, почувствовал вдруг что-то необъяснимо неприятное. Очень похоже на то, как если вдруг в вагоне метро оборачиваешься и замечаешь, что на тебя в упор смотрит женщина. Ты вспоминаешь, где видел ее и при каких обстоятельствах, а она уже давно вспомнила и теперь кривит губы и поблескивает глазами. Женская память длиннее мужской. И вот это ощущение беззащитности, как игра в неравных составах, когда не знаешь, что сейчас случится, посетило меня и сейчас, в ресторане. Да только была разница: там, в метро, все не так трагично – можно по лицу схлопотать или на вопрос нарваться: «Ну, и где же твои родители, с которыми ты меня три года назад обещал познакомить?» А здесь было другое, смазанное маслом, которым мы намазали пятки перед отъездом, ощущение, что за нами пришли.