Король былого и грядущего - Теренс Хэнбери Уайт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Весною в лугах послушно расцветали цветочки, искрилась роса, распевали птицы. В летнюю пору не менее четырех месяцев стояла прекраснейшая жара, а уж если дождило – ровно столько, сколько требовалось сельскому хозяйству, – то устраивалось как-то так, что дождь шел, пока ты лежал в кровати. Осенью листья пламенели и бряцали под западным ветром, умеряя печаль расставания прощальной красой. Зимой же, под которую и всего-то отводилось два месяца, ровно лежали снега глубиною в три фута, – никогда не раскисая, никогда.
Ночь Рождества вступила в Замок Дикого Леса, и вокруг всего замка снег лежал, как ему и полагалось лежать. Он тяжело нависал на зубчатых стенах, словно толстая глазурь на восхитительных плюшках, благопристойно обращаясь в нескольких наиболее удобных местах в чистейшие и наидлиннейшие из возможных сосульки. Он висел округлыми комьями на ветвях лесных деревьев, делая их красивее яблонь в цвету, и временами соскальзывал с сельских кровель – когда ему предоставлялся случай свалиться на кого-нибудь позабавнее и доставить всем удовольствие. Мальчишки лепили из него снежки, но никогда не совали внутрь камней, чтобы удар был больнее, а собаки, когда их выводили оправиться, покусывали его, катались по нему и выглядели удивленными, но довольными, если им случалось нырнуть в какой-нибудь сугроб покрупнее. Ров обратился в каток, и гром стоял в нем от скользящих костей, приспособленных под коньки, а на его берегу всем и каждому без исключения выдавались горячие каштаны и мед, приправленный пряностями. Ухали совы. Повара выносили для птичек множество крошек. Крестьяне разгуливали в красных варежках. Еще ярче варежек краснелось лицо сэра Эктора. И всего ярче рдели по вечерам огни в домах на деревенской улице, пока завывал вдоль по улице ветер и староанглийские волки слонялись вокруг, глотая, как полагается, слюнки и порою поглядывая в замочные скважины красными глазками.
Стояла ночь Рождества, и все шло положенным чередом. Вся деревня пришла отобедать в замковом зале. На обед подавали кабанью голову, и оленину, и свинину, и говядину, и барашка, и каплунов, – но не индейку, потому что этой птицы еще не придумали. Подавали также сливовый пудинг и изюм в горящем спирту, и кончики пальцев светились синим огнем, и меда было столько, сколько кому удавалось выпить. Пили здоровье сэра Эктора со «Всевозможным почтеньем, Хозяин» и с «Наилучшими поздравлениями с открытием Охоты, господа мои, дамы и многие прочие». Были тут и фигляры для волнующего драматического представления истории, в которой Святой Георгий, и Сарацин, и уморительный Доктор совершали удивительные дела; рождественские певцы спели «Adeste Fidelis» и «О Деве пою» высокими, чистыми тенорами. После этого дети – те, что не объелись за обедом, – принялись играть в жмурки и прочие полагающиеся игры, а молодые парни и девушки – отплясывать веселые танцы в середине зала, откуда убрали, чтобы расчистить место, столы. Старики расселись по стенам со стаканами меда в руках, радуясь, что им уже нет нужды выделывать эдакие коленца да прыжки со скачками, а объевшиеся дети присели с ними рядом да скоро и заснули, прислонив к их плечам головки. Сэр Эктор сидел за хозяйским столом с рыцарственными гостями, съехавшимися ради завтрашней охоты, улыбаясь, кивая и прикладываясь к бургундскому, или к меху с шерри, или к мальвазийскому вину.
Посидели немного, и сэр Груммор потребовал тишины. Он встал и спел под гром оваций свою старую школьную песню, хотя большую часть призабыл, так что пришлось ее прогудеть в усы. Затем принялись пихать под бока Короля Пеллинора, и тот поднялся и застенчиво спел:
В преславном Линкольншире родился я Пеллинором
И гонял Искомую Зверь целых семнадцать лет,
Покамест не повстречался (вот он сидит) с сэром Груммором,
И сэр Груммор немедля меня пригласил на обед.
С той поры (и поныне)
Я все сплю на перине,
А большей радости в жизни и нет!
– Видите ли, – объяснял покрасневший Король Пеллинор, пока он усаживался, а окружающие хлопали его по спине, – старина Груммор пригласил меня пожить у него, что? после того, как мы с ним приятно сразились, и с тех пор я предоставил мою клятую Зверюгу самой себе, а если она заскучает, так пусть пойдет и повесится на стене, что?
– И правильно сделали, – отвечали ему окружающие. – Всяк за себя живет, пока может.
Затем вызван был появившийся намедни вечером Вильям Твайти, и прославленный ловчий поднялся с совершенно серьезным лицом и, уставив на сэра Эктора сумрачный взор, пропел:
Ты знаком с Вильямом Твайти,
– Весь кафтан его в грязище?
Ты знаком с Вильямом Твайти,
– Он в лесах за зверем рыщет?
Как же мне его не знать!
Мне пришлось его связать,
Чтоб хоть разик спокойно вздремнуть поутру
И не слышать ни псов его, ни «ту-ру-ру»!
– Браво! – закричал сэр Эктор. – Слыхали, а? Говорит, пришлось его связать, ну что за славный парень! Вот клянусь, я, как услышал первую строчку, решил: все, начал бахвалиться. Отличные ребята эти ловчие, а? Передайте мастеру Твайти мальвазию и мои поздравления.
Мальчики, свернувшись калачиком, лежали под скамьями близ очага, Варт обнимал Каваля. Жар, крики и запах меда не нравились Кавалю, ему хотелось сбежать, но Варт крепко держал его, ему нужно было к кому-то прижаться, и Каваль оставался с ним против воли и тяжко дышал, свесив розоватый язык.
«А теперь Ральф Пасселью!» – «Добрый, старый Ральф». – «Ральф, а кто корову убил?» – «Попрошу тишины, корове же не поможешь!»
Под эти крики поднялся на самом дальнем и скромном конце стола приятнейший старичок, как поднимался он при всякой подобной оказии уже полстолетия. Лет ему было не менее восьмидесяти пяти, он почти уж ослеп и почти что оглох, но еще мог, и желал, и рад был дрожащим тенорком исполнить все ту же самую песню, какую ко всеобщему удовольствию певал он в Диком Лесу и до того, как запеленутый сэр Эктор объявился в своей колыбельке. Расслышать его за хозяйским столом не могли, – слишком он удалился во Времени, чтобы докричаться до них через весь зал, – но каждый знал, что поет надтреснутый голосок, и каждому эта песня нравилась. А пел он вот что:
Шел
