Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То, что реального Галана побуждало к возмущению, к оружию, к борьбе, у Гайдая – Дворжецкого вызывает глубокую скорбь и сочувствие к родной Украине. Даже на банду, явившуюся в финале убить его, он смотрит все тем же скорбным, доверчивым взглядом – и этот взгляд повторяется многократно во взглядах учеников, направленных на учительницу, под влиянием знакомства с Гайдаем перешедшую в стан поклонников и соратников – увы, уже покойного – писателя и публициста. Теперь она будет рассказывать о Гайдае ученикам, как бы говорит эта сцена, и теперь они будут смотреть вокруг глазами Гайдая…
Когда слышу тирады подленькие
оступившегося товарища,
я ищу не подобья – подлинника,
по нему грущу, настоящему…
Эффектная сцена, но, к сожалению, ее тихая символика тонет в громкой риторике, в конечном счете и погубившей картину.
Потому что невозможно в 1973 году снимать так, будто находишься в 1937-м.
Все реплики героя, будучи взяты из документальных источников, звучат чужеродно и вызывающе. Да, конечно, реальный Галан мог сколько угодно говорить на собрании, что «бандеровщина сегодня – это анархический бунт разнузданного эгоизма собственника, пытающегося прикрыть оскал хищника национальной одеждой», но он-то говорил это несколько десятков лет назад! В начале 1970-х подобные призывы к расправе с националистами, равно как и пламенные речи Гайдая на литературном собрании («Нет, пани Гайдукевич, крови мне вашей не надо. А вот искреннего признания ошибок и осуждения путей, которыми вы шли всю жизнь, мы вправе от вас потребовать!»), отбрасывали зрителей в кинозале обратно в 1930-е, вызывая в них чувство глухого сопротивления по отношению к тем, кто вновь навязывает им ненавистную сталинскую риторику, разделяя теперь уже вроде бы примирившихся с неизбежным людей на своих и чужих. Вот так и получилось, что, несмотря на то, что Дворжецкий действительно нащупал ключ к роли Гайдая – ключ, позволяющий ему оставаться естественным в ситуациях, в которых любой другой актер выглядел бы попросту выполняющим социальный заказ, – фильм не удался и успеха в кинотеатрах не имел.
Все из пластика, даже рубища.
Надоело жить очерково.
Нас с тобою не будет в будущем,
а церковка…
И когда мне хохочет в рожу
идиотствующая мафия,
говорю: «Идиоты – в прошлом.
В настоящем – рост понимания».
4
А ведь Дворжецкий и вправду стремился понять своего героя. «Не конструировать, не изображать, а попытаться воскресить удивительный образ, напомнить о его жизненном подвиге» – так увидел его актерскую задачу как всегда чуткий Ширяев, причисляющий образ Гайдая к числу лучших ролей Дворжецкого. Сыграй он трибуна, рыцаря коммунистической борьбы без страха и упрека – вышло бы пафосно и натужно, однако та самая человеческая доминанта, та самая «редкая, особенно сострадательная интонация»[128], которую позже отметит у Дворжецкого режиссер А. Салтыков, делает образ Гайдая глубоким и необычным. Все пафосные лозунги, которые он произносит, сопровождаются мягкими жестами, все уверенные призывы – сомневающимся, сострадающим взглядом, которого не заслуживают разве что убежденные националисты, сотрудничавшие когда-то с фашистами. Симптоматично (но кто мог об этом догадываться в 1973-м?), что Гайдай Дворжецкого лечится от сердечных припадков, во время съездов и диспутов то и дело нащупывает рукой сердце: то, что закаляло пламенного бойца Галана, глубоко ранит Гайдая, – и особенно болезненно для него осознание, что тот самый врач, который лечил его и снисходительно советовал не волноваться по пустякам, оказывается, был пособником гитлеровцев во время войны.
Дворжецкий играет не столько человека своей эпохи (читай: сверхчеловека, ибо именно к взятию сверхчеловеческой планки стремились реальный Галан и его современники, да и Вацлав Янович Дворжецкий ничему сверхчеловеческому был не чужд), сколько интеллигента «старой формации», героя Булгакова, Чехова – а то и самого Достоевского. Да что там! Не кого-нибудь, а князя Мышкина он играет, положительно прекрасного человека, не способного примириться со сдержанностью окружающих, с трусостью окружающих, со стремлением окружающих к компромиссу… Подобный герой (возможно, отчасти перенятый у Ю. Яковлева, в 1958 году блистательно сыгравшего именно князя Мышкина в перевернувшем оттепельное кино «Идиоте» А. Пырьева), сознательно встраиваемый Дворжецким в картину, которую позже назвали пропагандистской агиткой, не мог не быть замечен, но даже его откровенная, бьющая через край человечность, даже его достоевская кротость, даже нежные сцены Гайдая – Дворжецкого с Наталкой – Татьяной Ткач (образ, между прочим, целиком созданный ради лирической линии фильма: реальную жену Ярослава Галана, пламенную революционерку Анну Дидык, арестовали и расстреляли в 1938-м по обвинению в шпионаже)… Короче говоря, даже все эти безусловные авторские находки в конечном итоге фильм не спасли.
Хотя Дворжецкий и Ткач в фильме «До последней минуты» очень старались.
Старались сместить акцент с идеологической борьбы – на семейную теплоту и доверие. Старались вернуть в мир партийной грызни, подозрительности и лжи – веру в подлинность и любовь, причем не только на съемочной площадке, где они заставляли топорный сюжет обрастать то лирическими вставками (вот Гайдай по старой памяти берется за скрипку, вот в задумчивости шагает по кладбищу, вот уговаривает свою верную Наталку не плакать, вот безобидно посмеивается над ее ревностью…), то семейными трогательными разногласиями, но и в обыденной жизни.
Дворжецкому, вспоминает Татьяна Ткач, всегда было дело до тех, с кем сводила его судьба. Не пытаясь навязываться блистательным знаменитым партнерам по фильмам, он охотно дружил с теми, кто незаметно был рядом, – с осветителями, гримерами, фотографами, начинающими режиссерами. Так, в Белгороде-Днестровском, на Украине, во время съемок «Зарубок на память» он познакомился и подружился с семьей фотомастера М. Адамянца, которому до последних своих дней присылал письма, открытки, лекарства, купленные в Москве, а в 1973-м, во Львове, работая над ролью Гайдая, – с молодым осветителем, львовским же уроженцем. Сначала заметил, что юноше приглянулось его вязанье («Все началось с того, что к Дворжецкому, который на съемочной площадке все время вязал, подошел молодой парень и бесхитростно сказал: „Как хорошо у вас выходит. Знаете, я видел свитер с оленями – такой красивый!“»), потом вызвался пойти к новому знакомому в гости… Вместе с Татьяной отправился на окраину Львова, к какому-то глинистому обрыву, над которым висела убогая хатка, – район перестраивали, но ее еще не успели снести:
Когда мы зашли внутрь, в нос ударил затхлый, гнилостный запах – в общем, бедность ужасная.
