Ненависть - Джулия Баксбаум

Доктору Лернер тоже можно предъявить обвинение в недобросовестной рекламе. Облачившись в кимоно ручной выделки, приняв позу лотоса, она кажется доброй, как мать-земля, хотя в ней скрывается дьявольское начало.

— Знаете, чего мне не хватает больше всего? Возможно, это прозвучит ужасно, но, наверное, самой идеи о ней, — говорю я. — Я не уверена, что я тоскую по моей маме. Я просто хочу иметь хоть какую-нибудь маму.

— Что вы имеете в виду — «иметь маму»?

— Иногда действительно тяжело жить без матери. Когда все разъезжаются на праздники по домам, например. Возможно, я немного романтизирую это понятие, но ведь мать — это человек, который с радостью о тебе заботится и любит без всяких условий. Понимаете, я тоскую из-за того, что у меня нет такого человека, который любил бы меня, что бы ни произошло и как бы я ни исковеркала свою жизнь.

— Есть множество людей, которые любят вас, Эмили.

— Я знаю, но это не то чувство, понимаете? В нем нет безусловности. Может быть, я уже едва в состоянии вспомнить ее, но я точно знаю, что она всегда утешала меня так, как не утешал и не мог утешить никто другой с тех пор. Я не могу вспомнить ни одного случая из своего детства, когда бы я ощущала одиночество или пренебрежение. Может, я и была индивидуалисткой, но я никогда не чувствовала себя отверженной.

— Что вы еще помните о своей матери, конкретно о ней?

— В основном, разрозненные эпизоды. Например, что она всегда оказывалась намного умнее других. Казалось, она знает абсолютно все. Мама легко могла объяснить, как работают батарейки или что такое фотосинтез.

Доктор Лернер кивает. Она не произносит того, что здесь явно напрашивается: «Как ты можешь не помнить все те случаи, когда мама, укладывая тебя в постель, говорила «я люблю тебя» и засиживалась допоздна, приклеивая фигурные макароны на твои аппликации? Как ты можешь этого не помнить, но зато помнить, как она растолковывала кому-то понятие фотосинтеза?»

Кем нужно быть, чтобы забыть свою собственную маму? В памяти остались лишь последние дни умирающей женщины, отважной, не смирившейся, но невероятно больной; однако это ведь не та мама, какой она была на самом деле. Нельзя же судить о книге по ее последнему предложению. Навсегда утраченными оказались звук ее смеха, тембр голоса или ощущение кончиков ее пальцев на моем лбу. Мне никогда не приходило в голову, что однажды мне могут понадобиться эти воспоминания.

Чтобы представить ее сегодня, я вынуждена полагаться на самую скупую форму ностальгии. На фотографию. Я думаю об одном снимке, стоявшем на книжной полке в нашей гостиной, впрочем, тоже куда-то исчезнувшем. Он был сделан в начале семидесятых; мама сидит прямо на песке, даже не подстелив полотенце, чтобы не испачкать свой купальный костюм. Но со мной остался взгляд ее светло-карих глаз, беспечный и ясный, не застывший даже в неподвижности фотографии. Снимок был сделан задолго до моего рождения, поэтому, когда я рисую маму в своем воображении, я представляю себе женщину, которая меня никогда не знала и которую никогда не знала я.

— Да, я тоскую именно по идее. Потому что я забыла человека, который за ней стоит.

— Ерунда.

— Что?

— Все это чушь, и вы сами об этом знаете. Вы только что подробно рассказали мне, что вы помните о своей матери. Что благодаря ей вы чувствуете себя не так одиноко. Что она была умнее всех. Не отнимайте этого у нее и не лишайте этого себя.

— Но я же и пытаюсь вам объяснить, что у меня уже ничего нельзя отнять. Она давно ушла.

— Давайте поговорим о других ваших защитных механизмах, — говорит доктор Лернер чуть позже, сообщив мне, что следующий час у нее свободен и мне необходимо остаться.

— Каких других? И пожалуйста, давайте не будем об Эндрю. Сейчас я этого просто не вынесу. — Я подавляю искушение выйти из этих дверей прямо в пасть Нью-Йорка. Чтобы он меня проглотил и пережевал, превратив в еще одного человека без лица и имени, который тащится по улице, едва передвигая ноги.

— Ладно, тогда давайте вернемся в настоящее, — соглашается она, складывая ладони домиком; в точности как адвокат перед началом своей речи. Она встречается со мной дважды в неделю в течение почти двух месяцев, и вот теперь доктор Лернер наконец готова представить свое дело.

— Я даже не знаю, с чего начать. — «Настоящий адвокат пришел бы подготовленным, — думаю я. — Неужто я такая ненормальная, что она даже не знает, с чего ей начать?»

— Ну, во-первых, дедушка Джек. Вы не замечали первых признаков его болезни, и это был ваш выбор. Я никого ни в чем не обвиняю. Я понимаю, почему вы так поступили, но вам нужно увидеть себя со стороны. Ваш отец. Вы считаете, что жить будет проще, если не говорить ему о том, чего вы от него хотите. И еще Эндрю; я помню, что вы просили не упоминать о нем, но я все-таки скажу вот что. По поводу ваших защитных механизмов в отношении Эндрю я могла бы написать целую книгу.

Доктор Лернер разнимает сложенные домиком ладони и складывает их на коленях, одну на другую. Похоже, она очень довольна, что выложила мне все как есть. Люди смотрят так, произнося: «Не обижайтесь, но…»

— Да, чуть не забыла. Ваша карьера. Как долго вы можете не обращать внимания на тот факт, что вы безработная? Вы хотя бы удосужились разобраться, что вы, собственно, хотите сделать со своей жизнью? С вашим временем? Вы еще не поняли? Вам еще не наскучило ваше самоотречение? — спрашивает она.

— Я вижу, что вы имеете в виду, — говорю я, хотя это совершеннейшая ложь. Ничего я не вижу, кроме коробки с салфетками, которая сейчас абсолютно пуста. Видимо, так и работает психотерапия: доктор Лернер бросает мне некую идею, а моя задача подхватить ее и воплотить в реальность, подтвердив примерами из жизни. Я могла бы поведать ей, как не решилась сказать отцу о своем желании провести Рождество вместе с ним. Как я почти год собиралась с духом, чтобы признаться Эндрю в любви. Как я страшилась собственных чувств и так боялась его потерять, что ушла от него первая. Но я молчу.

Я не могу произнести этого вслух. Возможно, оттого что я не верю ей, ведь ее объяснения слишком простые, слишком натянутые. Думая о защитных механизмах, я представляю себе маленького мальчика, который бьет девочку, потому что она нравится ему больше всех на детской площадке. Я не думаю о себе. Я не думаю о своем диване, умершей маме, бывшем бойфренде, болезни Альцгеймера, безработице, отсутствующем отце, сексуальных домогательствах и обо всем остальном, что так портит мне жизнь.

Нет, я вообще о себе не думаю. И ничего не отвечаю, томлюсь в повисшей неловкой тишине в ожидании реплики доктора Лернер. В ее игру могут играть и двое.

— Я рада, что вы подтвердили мою точку зрения, — говорит она через несколько минут и улыбается мне — не радостно, а словно желая сказать: «Я выиграла». — Я упомянула защитные механизмы, имея в виду ваше молчание, попытки отгородиться от событий вместо реакции на них. Что вы делаете? Вы молчите.

— Но…

— Но — что? Эмили, проснитесь. Ради бога, это ваша жизнь. И пора повернуться к ней лицом. Вы не сможете никуда попасть, не сможете ничего преодолеть, если в первую очередь не будете разрешать себе что-то почувствовать. Уже пора.

— О’кей.

— Перестаньте смотреть на эту дурацкую коробку из-под салфеток. Там для вас нет никаких ответов.

— Но я просто не знаю…

— Чего вы не знаете? Что ваша мама умерла пятнадцать лет назад, а вы только сейчас наконец-то начинаете осознавать это? Или что вы не желаете жить собственной жизнью, потому что фактически боитесь ее?

— Это правда. Я не знаю, я…

— Говорите громко, — просит доктор Лернер, на этот раз уже мягко. — Я не могу услышать вас. И никто не может.

ГЛАВА 27

Проходит двадцать четыре часа после моего последнего сеанса с доктором Лернер, и я оказываюсь в болезненном состоянии из-за наплыва мыслей об Эндрю. Я мучительно пытаюсь пересказать себе историю наших отношений со всеми нюансами и подробностями, с дотошностью режиссера документального кино. Теперь я понимаю, что последние два года я провела, — нет, не наслаждаясь ими, это было бы слишком просто, — а постоянно запоминая их, сохраняя лучшие кусочки на потом. Чтобы посмаковать их, когда он меня оставит. Доктор Лернер права — я существовала по принципу отложенного удовольствия: сигарета после секса.

Но кто-то снял с меня бронежилет. Кто-то заставил меня снова и снова пересматривать свою жизнь, которую я вела, практически не глядя по сторонам.

Не кто-то, Эмили, а ты сама.

«Смотри на нее, — говорю я себе. — Смотри на нее».

Что я и делаю. Я просматриваю ее по кругу, все, что я упустила, все, что заслужила потерять.

Я скучаю по тому, как он целовал мое плечо, если оно было голым, а он оказывался поблизости. Я скучаю по тому, как он откашливался, прежде чем отхлебнуть глоток воды, по тому, как чесал левую руку правой, когда нервничал. Я скучаю по тому, как он заправлял мои волосы за ухо, как мерил мне температуру, когда я болела или когда ему было нечего делать. Скучаю по его очкам на моей тумбочке. Я скучаю по тому, как он дремал в воскресенье днем на моем диване с газетой на животе вместо одеяла. По его сжатым во сне рукам с переплетенными пальцами. Я скучаю по ритму его речи, по глупости его каламбуров. Я скучаю по игре в доктора во время занятий любовью и даже вне их. Я скучаю по его запахам, например запаху свежевыстиранного белья и меда (таков был аромат его шампуня) в его доме. Свежевыстиранного белья и кокоса — в моем. Я скучаю по тому, как он заставлял меня слушать французский рэп и при этом подпевал с жутким акцентом. Я скучаю по тому, как он всегда говорил своей сестре по телефону «я люблю тебя» вместо прощания, никогда не стесняясь окружающих. Я скучаю по нашим прекрасным пятничным вечерам, программа которых включала просмотр DVD, поедание китайских блюд прямо из картонных упаковок и жаркие объятия на моем пуховом одеяле. Я скучаю по тому, как он перечитывал книжки своего детства, а потом и моего. Я скучаю по единственному мужчине, при котором без смущения выпускала газы. По единственному, кто понимал, как тяжелы для меня праздники, и не хотел, чтобы я чувствовала себя одинокой.