Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

— Интересно, чего это ты меня приглашаешь? — кокетливо спросила она. — Потому что я такая хорошенькая?

— Сама знаешь почему.

— Будет тебе! Я тебя нисколько не интересую, — гнула свое Шифра, предвкушая пикантное приключение. — Знаю, знаю, тебе та девица с Праги нравится, я не я.

— Да я ее позабыл давно.

Шифра еще не решила, стоит ли с ним связываться. И не потому, что он не мог заработать на жизнь. Про Ичеле говорили всякое. Говорили, что помолвка с девушкой, на которой он должен был жениться, в последний момент расстроилась и что якшается он с бродягами на Крохмальной. Не верила она этим парням с хорошо подвешенным языком, бегающими глазками, в начищенных сапогах. В том, чтобы пойти с таким, как он, в кинематограф или в кондитерскую, не было ничего зазорного; но, когда речь идет о женитьбе, приличной девушке лучше бы подыскать кого-нибудь понадежней.

Ичеле был расположен поговорить еще, но тут в дверь позвонили. Шифра положила трубку и пошла открывать.

— Кто там?

— Полиция.

У Шифры затряслись поджилки. Может, Ичеле что-то выкинул? Она приоткрыла дверь и увидела в щелку невысокого, полного полицейского в серебристо-сером мундире с эполетами и в фуражке. Шифра распахнула дверь и громко вскрикнула. Рядом с офицером стояла Адаса — бледная, изможденная, в порванном пальто, без шляпки, простоволосая. Под мышкой она держала какой-то бумажный сверток. Вид у нее был робкий и испуганный, как у какой-нибудь служанки из захолустья. Шифра всплеснула руками, щеки у нее горели.

— Здесь проживает Нохум-Лейб Мускат? — осведомился полицейский, читая имя по бумажке.

— Да… здесь.

— Где он?

— Его дома нет.

— А жена его дома?

— И жены нет.

— Знаешь эту девушку? — И полицейский ткнул пальцем в перчатке Адасу в грудь.

— Господи, ну конечно! Это же моя юная госпожа! — воскликнула Шифра.

— Как ее зовут?

— Адаса.

— Га-дас-са, — на русский манер повторил полицейский. — И когда придет домой твой хозяин?

— Не знаю. Вечером.

— А ты кто такая?

— Горничная я.

— Да, — сказал по-русски полицейский. — Буду завтра в девять. А ты, — он повернулся к Адасе, — сиди дома и никуда не ходи, слышишь? До свидания.

Полицейский ловко подхватил одной рукой эфес шашки, приложил два пальца к козырьку и сбежал вниз по ступенькам. Шифра заломила руки, она попробовала что-то сказать — но тщетно.

— Боже милостивый! — вырвалось наконец у нее. — Что я вижу? Ну, что ты стоишь? Входи.

Адаса проводила глазами уходящего полицейского, а затем нерешительно переступила через порог. Шла она как-то неуверенно, мелкими шажками. Подошла к своей комнате. Шифра последовала за ней. Адаса застыла у входа, судорожно вцепившись в ручку двери. Неподвижный взгляд ее запавших глаз был устремлен в пустоту.

— Господи, что стряслось? — взвыла Шифра. Адаса не ответила. — Может, чаю принести? — Адаса молча покачала головой. — Может, помыться хочешь? — Адаса окинула ее каким-то странным взглядом.

— Нет, не сейчас, — ответила наконец она.

У Шифры все оборвалось внутри. Она бросилась в гостиную и прижалась к изразцовой печке.

— Ой, гевалд, — пробормотала она. — А что будет, когда они вернутся? Будет еще хуже, чем Йом-Кипур.

Когда она вновь вошла в комнату Адасы, девушка, как была в пальто, лежала на кровати, раскинув руки. Она не проронила ни звука; Шифра не могла понять, спит она или бодрствует. Подошвы на ее туфлях болтались, чулки были в дырах. Раскрытый сверток лежал на столе. В нем служанка обнаружила подвязку — почему-то одну, — сломанную расческу и буханку черного хлеба. Шифра тупо уставилась на содержимое свертка. Такой хлеб ей видеть не приходилось — даже у солдат. Сырой, мятый, с отрубями. Шифра почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Таким хлебом кормили узников тюрем.

Когда Даша вернулась домой, было уже четыре часа. Она позвонила. Ждать пришлось долго. Наконец за дверью раздался голос Шифры:

— Кто там?

— Я.

Служанка приоткрыла дверь.

— Госпожа, от Адасы письмо, — сказала она после паузы.

— Письмо?! Когда оно пришло? Дай-ка сюда.

— Оно в комнате Адасы.

Даша прошла по коридору и открыла дверь в комнату дочери. Адаса вздрогнула и села на кровати, низко опустив голову. Щека, которой она прижималась к подушке, покраснела. Когда Даша вошла, девушка попыталась было подняться навстречу, но упала на спину. Лицо Даши вспыхнуло — как будто от гнева.

— А, так ты жива… — не сразу выговорила она.

Адаса ничего не ответила.

— Что ж, раз ты здесь, значит, жива, — продолжала Даша хриплым голосом, сама удивляясь тому, что говорит. Она оглянулась через плечо и, увидев Шифру — служанка стояла на пороге, — захлопнула у нее перед носом дверь. Ей хотелось обнять дочь, прижать ее к груди и, одновременно с этим, оттаскать за волосы. — Когда ты явилась?

И опять Адаса не проронила ни слова.

— Ты что, онемела… или?..

— Я приехала сегодня… перед…

— Господи, какой у тебя ужасный вид! Надо же, дожили! — нараспев, плаксивым голосом бормотала Даша. Казалось, ее устами говорит ее покойная мать, набожная жена кростининского раввина.

Она не сводила с дочери глаз. Пальто в грязи, две пуговицы вырваны «с мясом», платье на груди разорвано, волосы спутаны. Даша перевела глаза на сверток.

— Что это за хлеб? — спросила она.

— Хлеб, — повторила Адаса вслед за матерью.

— Сама вижу, что хлеб.

Даша вышла из комнаты, хлопнув дверью. Шифра стояла на том же самом месте.

— Когда она приехала? Как сюда попала?

— Ее привел полицейский.

— Полицейский?! Выходит, она была в тюрьме.

— Похоже на то.

— И что же он сказал?

— Сказал, что придет снова. Завтра в девять утра.

— Кто-нибудь еще с ними был?

— На лестнице стояли дворник с женой.

— Небось все соседи сбежались.

— Не иначе.

— Скрывать больше нечего. Пусть весь мир знает о моем позоре. — В глазах Даши появился нездоровый блеск. — А впрочем, она все равно не жилец.

— Пожалуйста, госпожа, не говорите так.

— Тихо! Согрей воды. Она грязная. Никого не впускать.

— Телефон звонит.

— Не подходи.

Шифра отправилась в ванную, Даша — в гостиную. Сложив на груди руки, она принялась ходить из угла в угол. Слабости как не бывало, — наоборот, она ощущала прилив сил. Ей под ноги попался низкий стульчик для ног, и она носком ботинка отбросила его в сторону. С ее губ срывались разрозненные слова: «…похороны… больница… беременна… ублюдок… А этого идиота, — членораздельно произнесла она, — весь день носит невесть где». Ей хотелось закричать во весь голос, ругаться последними словами. Телефон зазвонил снова. Она подошла и сняла трубку:

— Кто это?

— Даша, дорогая, это я, Абрам.

— Что тебе надо?

— Даша, прошу, выслушай меня. Я насчет Адасы. Это очень важно.

— Ничего важного больше нет. Ты убил ее. Можешь забыть, что она вообще была жива.

— Выслушай меня. Я получил открытку…

— Какую еще открытку?! Ты убийца, вор, проходимец!

— Прости меня, Даша, но ты выражаешься, как рыночная торговка.

— Будь ты проклят за то, что с нами сделал! Пусть дочери твои кончат тем же, чем кончила моя дочь! Сатана! Убийца! — Даша бросила трубку с такой силой, что опрокинула телефонный аппарат.

Вошла Шифра.

— Госпожа, — сказала она. — Печка горит.

— Пусть бы все сгорело к чертовой матери! Налей в ванну воды. У тебя зеленое мыло есть?

— Да, госпожа.

— Возьми пустой мешок. Засунь в него все, что на ней надето. И выбрось на помойку.

Даша вернулась в комнату Адасы. Девушка сняла пальто и была теперь в одном платье — грязном, измятом. Шея худая, как у цыпленка, вся в каких-то бурых и голубых пятнах. Адаса стояла у комода; когда мать вошла, она вздрогнула и испуганно отскочила в сторону. Даша схватила со стола буханку хлеба и подбросила ее на ладони:

— Тяжелый. Как камень.

Адаса не шевелилась.

— Что ты застыла, как истукан? Чего пялишься? Где ты была? Говори. Куда тебя занесло? В какую дыру? Кто тебе порвал платье?

— Никто.

— Где он? Куда подевался? Что он с тобой сделал? Я сейчас на всю Варшаву закричу.

— Мама!

— Я тебе не мать! Ты для меня больше не существуешь, слышишь? Что он с тобой сделал?! Говори, как есть!

— Мама!

— Мы должны знать, что сказать доктору. Может, еще не поздно. О Господи!

— Доктор мне не нужен.

— А кто тебе нужен? Акушерка?

Из-за двери раздался голос Шифры:

— Госпожа, вода согрелась.

— Пойдем! Хотя бы вшей с тебя смоем.

— Сама помоюсь.

— Что, стыдно стало? У таких, как ты, нет стыда.