Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

В дом нескончаемым потоком шли нищие, бедняки и молодежь в праздничных масках. Роза-Фруметл специально разменяла двадцатипятирублевую ассигнацию, высыпала мелочь на стоявшую перед ней тарелку и раздавала медяки мальчишкам из соседской ешивы, посыльным из благотворительных организаций, из бесплатных кухонь для бедных, из приютов, а также назойливым попрошайкам, «работавшим» на себя. Эти приходили, как к себе домой, и открыто выражали свое недовольство, если подарок не соответствовал их ожиданиям. На Мешулама они смотрели с нескрываемой ненавистью, давая понять, что тот, кто отказывает нуждающимся, такой конец заслужил. Приходили, распевая песни и сверкая глазами из-под масок, скоморохи с бородами из ваты и в островерхих бумажных колпаках с наклеенной на них звездой Давида. У некоторых висели на поясе картонные мечи и кинжалы. Они пели, кое-как, шаркая ногами, неловко танцевали и размахивали мечами. Несколько молодых людей разыграли пьесу про царя Артаксеркса и царицу Эстер. Когда Мешулам был здоров, он платил актерам, после чего сразу же их выпроваживал; наблюдать за их кривляньем у него не хватало терпения. К тому же среди этих незваных гостей попадались воришки. Теперь же приструнить их было некому. Артаксеркс с длинной черной бородой и бумажной короной на голове простирал к царице Эстер свой золотой скипетр. Два палача «обезглавили» царицу Вашти, на голове у которой красовались рога, а из-под платья виднелись мужские сапоги. Аман, с огромными черными усами и в треуголке, оказывал почести Мордехаю, а тем временем его жена Зерешь выливала ему на голову содержимое ночного горшка. Мешулам слышал голоса скоморохов, но разобрать, что они бормочут, был не в силах. Гости же смеялись, хихикали, хлопали в ладоши. Натан визжал от восторга, что-то лопотал, его живот ходил ходуном от кашля. Салтча подбежала и стала колотить его по спине. В глазах Мешулама читалось отвращение.

«Дураки! Идиоты!» — думал он.

Теперь он жалел обо всем. Что дважды брал в жены девушек из простых семей, которые родили ему бездарных, никчемных детей. Что в выборе зятьев был недостаточно придирчив. Что, женившись в третий раз, стал всеобщим посмешищем. Главное же, он не оставил подробного завещания, с душеприказчиком и печатью, в котором большая часть денег пошла бы на благотворительные нужды. А теперь уже поздно. Они разбазарят его наследство, потратят все до последнего гроша. Рассорятся, будут драться за каждую копейку. Копл украдет все, что сможет, да и Абрам внакладе не останется, а вот Хама будет побираться. Ему сказали, что Адаса вернулась, но он так и не понял, чем кончилось дело. Откуда вернулась? Что случилось с тем парнем, с которым она убежала? Как они теперь выдадут ее замуж, раз она себя обесчестила? Ему вспомнились слова из Екклезиаста: «Все суета и томление духа!»[2]. Он поднял глаза и посмотрел в окно. Солнце уже зашло, но сквозь облака еще пробивались последние солнечные лучи. Они походили на огненные парусники, пылающие метлы, алые окна, на каких-то странных существ. В центре образовалась словно бы широкая желто-зеленая комета, похожая на кипящую серу; комета напомнила ему огненную реку, в которой будет очищаться его собственная душа. Рука, будто сотканная из света, тумана и воздуха, делала ему какие-то тайные знаки, грозила, писала некое таинственное послание. Но что содержалось в этом послании, ни одному сыну человеческому понять было не дано. Откроется ли ему, Мешуламу Мускату, истина там, в загробном мире?

— Твое здоровье, отец! Поправляйся скорей! — Это говорил Йоэл; он произнес тост и поднес бокал вина к губам.

Мешулам не пошевелился. Сколько может съесть этот обжора? Вон какое брюхо наел!

Старик скорчил гримасу, мотнул головой, и Наоми и Пиня отвезли его обратно в спальню, положили на кровать и укрыли одеялом. Мешулам еще долго лежал без сна, наблюдая за тем, как сгущаются сумерки. Ветер разогнал облака, и теперь по небу плыли лишь небольшие барашки. Начали загораться звезды. За маковками церквей на другой стороне улицы, до сих пор позолоченными заходящим солнцем, взошла на небеса желтая луна. В бледном лике луны Мешулам, как в бытность свою мальчишкой, различал черты Иисуса Навина. Что ему теперь мирские дела? У него было только одно желание: узреть великолепие высших миров, что, излучая тайный свет, простирались над крышами Гжибова.

Первые годы после женитьбы Абрам имел обыкновение праздновать Пурим у Мешулама. После же ссоры с тестем этот праздник он отмечал дома. Хама и Белла пекли медовые шарики и оменташн. Братья и сестры жены приходили вечером, после ужина у старика; все были навеселе, пели песни и засиживались, как правило, до поздней ночи. Женщины и девочки танцевали друг с другом. Мужчины пили пиво. Абрам надевал платье Хамы и старые Хамины парик и блузку, под которую засовывал подушку, и изображал жену, пришедшую к раввину пожаловаться на мужа. Тоненьким голоском он обвинял мужа (его роль исполнял Нюня) в том, что тот ничего не делает, денег не зарабатывает и целыми днями торчит в хасидском молельном доме. К тому же, говорила «жена», он вечно запускает пальцы в стоящие на плите горшки. Абрам закатывал рукава и говорил: «Ребе, я мать восьмерых детей! Посмотри, сколько у меня от него синяков!»

«Фе! Стыдись! Прикрой руки, бесстыжая!» — кричал Пиня — он играл раввина.

«Ребе, солнце мое! Нет, ты только взгляни. Да не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю. Ты ведь все равно слишком стар».

Один и тот же спектакль разыгрывался на Пурим из года в год, и женщины всякий раз покатывались со смеху. Они падали друг дружке в объятия, визжа от восторга. А спустя месяц сосед, живший этажом ниже, отказывался платить за квартиру на том основании, что из-за танцев у него с потолка облетела вся штукатурка.

Бывало и другое представление. В Абрама вселялся демон, и его приводили к ребе Пине, чтобы тот этого демона изгнал. Пиня спрашивал Абрама, какие грехи тот совершил. И Абрам с грустью отвечал:

— Ай, ребе, и ты спрашиваешь, какие я совершал грехи?

— Ты ел трефное мясо? — сурово вопрошал Пиня.

— Только когда оно было вкусным.

— Ты ухаживал за женщинами?

— А за кем же еще? Не за мужчинами же!

— Ты не постился на Йом-Кипур?

— Кроме свинины, честное слово, ничего себе не позволял!

— А после еды?

— После еды я ехал к замужней дочери раввина.

— И что ты там делал?

— Раввин был в шуле, и мы задували свечи и распевали псалмы.

— В темноте?

— Псалмы я знаю наизусть.

Женщины краснели и хихикали. Лицо Йоэла приобретало цвет вареной свеклы. Он громко выкрикивал: «Ха!» — и ронял изо рта сигару.

Иногда, не каждый год, Пиня читал шуточную проповедь. В ней он доказывал, что библейский Мордехай в действительности был варшавским хасидом. Аман был на самом деле Распутиным, Вашти — русской царицей, Эстер — оперной дивой и протеже Абрама. Он так ловко переиначивал библейский текст, что получалось, будто Мордехай торговал селедкой. Своей неподражаемой мимикой, тоненьким голоском Пиня вызывал у женщин неудержимый хохот. Уже за полночь гости снова садились ужинать и опять ели нут, холодное мясо и редьку, пили мед. А потом, громко смеясь и разговаривая, стуча соседям и будя их детей, расходились по домам. Во дворе Натан пел праздничную песню и танцевал с дворником. Один раз Нюня вышел на балкон, схватил доверху наполненный кувшин с пивом и вылил его прямо на улицу, как выяснилось — на фуражку проходившего под балконом полицейского. Полицейский поднялся наверх, собираясь арестовать всю компанию, и пришлось давать ему «на лапу».

Но в этом году из-за отсутствия Хамы квартира Абрама пустовала. Во второй половине дня он вышел на улицу, купил бутылку вина и букет цветов и, сев на дрожки, отправился к Иде. Дочь набожного и состоятельного еврея, Ида привыкла отмечать Пурим весело. Однако и она на этот раз осталась одна — Зося ушла к подруге. Абрам застал Иду читающей книгу. Когда он вошел, она даже не подняла головы.

— С Пуримом тебя, — сказал Абрам. — Чего это ты такая мрачная? Праздник как-никак.

— Для кого праздник, а для кого и нет, — отозвалась Ида.

После развода с мужем они с Абрамом ссорились, и не раз. Друзья предупреждали ее, что Абрам — прохвост. Ее муж, Леон Прагер, до сих пор надеялся, что Ида бросит Абрама и вернется к нему. У их дочери Пепи, которой, когда родители развелись, исполнилось всего три года, дома, по существу, не было. То она жила с матерью в Варшаве, то с отцом в Лодзи, то у бабушки или же в интернате. Случалось, Ида уезжала из Варшавы и посылала Абраму длинные прощальные письма, в которых умоляла его оставить ее в покое. Ему, однако, всякий раз удавалось каким-то образом ее вернуть. Абрам слал Иде бессчетное число писем и телеграмм либо следовал за ней на курорты, где она пыталась от него скрыться. Ида клялась, что Абрам навел на нее порчу. Плохо было им обоим — и вместе, и по отдельности.