Валькирия в черном - Татьяна Степанова

Михаил… Мишель Пархоменко, вернувшийся этим вечером из Москвы, сидит в пивбаре на Заводском проспекте. Когда-то в этом помещении на первом этаже располагался магазин «Соки-воды», так что широкие стеклянные витрины, совсем не подходящие для пивной, остались в неприкосновенности. Дождь струится по стеклам, и все в этом водопаде кажется размытым, зыбким, словно ненатуральным – дома, припаркованные машины, вывески, фонари. Возможно, в эту самую минуту, потягивая пиво, Мишель Пархоменко вспоминает тот, другой паб в Москве на Петровке, где они сидели со старшим братом. А может, он просто устал и теперь отдыхает: дорога из Москвы в Электрогорск через пробки – ад кромешный. И он совсем не торопится домой к матери и вдове брата.

Внезапно что-то привлекает его внимание – там, за окном, под дождем. Женщина, что стоит у самой витрины и смотрит, смотрит на него неотрывно. Мишель Пархоменко сжимает в руке бокал ледяного пива. Какое сходство… но нет, нет, нет, этого не может быть…

Это ведь не ОНА…

И не та, другая…

На долю секунды он еще не уверен, а потом он узнает ее. Это Анна Архипова, но нет, нет, нет, и этого быть тоже не может. Что она делает одна на улице под дождем в столь поздний час?

Светя огнями, сквозь дождь приближается пустой трамвай, и женщина отшатывается от витрины. Она исчезает из поля зрения мгновенно, точно фантом. Мишель встает и подходит вплотную к стеклу витрины, пытаясь разглядеть что там. Ему кажется… вот сейчас… если она бросилась под трамвай на рельсы… Вот сейчас все начнется – вопль боли, крик ужаса, скрежет тормозов…

Но все тихо. Трамвай закрывает двери и спокойно трогается с места. Мишель Пархоменко хочет выйти из бара посмотреть, куда же она делась, эта сумасшедшая баба, ЕЕ мать… Но нечто гораздо более властное и сильное удерживает его, заставляет вернуться за столик, лихорадочно искать – на чем записать. А ничего нет, кроме салфеток, и он хватает их и начинает записывать то, что у него в голове, то, что родилось вот сейчас из этого краткого мига – удивления, потрясения, страха. Сплав эмоций… Он записывает ноты, кое-как наспех разлиновав салфетку.

Это музыка. Он сочиняет свою музыку. Он сочиняет свою музыку – вот так.

А на старом кладбище в эту ночь собираются подростки-готы. Дождь, но они привыкли терпеть лишения.

Молчаливой стайкой проходят они по аллее, ненадолго останавливаются у могил, тех самых… про которые помнит весь Электрогорск. Некоторые стоят обнявшись, образуя пары. Потом они идут дальше, забираясь в самую глубь.

У безымянной могилы с новогодней звездой, насаженной на кол, где никто не похоронен, они снова останавливаются. Окружают ее. Дождь мочит их спины и головы, и некоторые раскрывают зонты.

Зонты похожи на шляпки черных ядовитых грибов.

Где-то далеко на железнодорожной станции свистят электровозы.

Под дождем мокро и неуютно, и подростки-готы поворачивают назад, скользят мимо могил, как бесшумные тени.

Они давно уже усвоили: в развалинах гальванического цеха точно такая же аура, как и на кладбище – темная, со зловещинкой. Но там, по крайней мере, кое-где еще сохранилась крыша. Там с бо€льшим комфортом можно выпить пива, поделиться дозой, а потом до самого утра кайфовать, тусоваться, пугая друг друга байками про «отравительницу», выдумывая все новые, новые, новые небылицы.

Глава 41

РЕПЕТИЦИЯ

– Сегодня суббота, а выходные тут семейные дни. Что ж, значит, пора допросить семью.

Полковник Гущин объявил это утром, когда часть оперативно-следственной группы, не занятая в рейде на фармацевтической фабрике, собралась в выделенном ему кабинете в Электрогорском УВД.

Объявил он это после рапорта оперуполномоченного, «отрабатывавшего» Наталью Пархоменко – вдову банкира. Сыщик нарыл два интересных факта: во-первых, покойный майор Лопахин, уроженец Электрогорска, и вдова оказались одноклассниками.

– Какая школа? – сразу спросила Катя.

– Пятая, – ответил оперативник. – Более того, по имеющейся у меня информации, они недолго встречались после школы, когда Лопахин приезжал к родителям из военного училища в отпуск.

– Что там у него с загранпаспортом, выяснили? Куда он путешествовал в последние два года? – спросил Гущин у другого оперативника.

– Я запросил миграционную службу, ОВИР. Дело в том, что за этот год свой отпуск он так и не успел отгулять, а вот в прошлом и позапрошлом году за границу выезжал.

– Куда?

– Прошлый год – Черногория, а позапрошлый – Мальта.

– Мальта?

– Так точно, с Мальты ходит однодневный круиз на Кипр.

– А что с датами?

– С датами как раз не все гладко. Получается, что он вылетел на Мальту из Москвы, а на Кипре Пархоменко убили уже на следующие сутки. Времени мало, ограниченный срок – едва прилетел, уже надо на корабль, да к тому же тайком от турагентства.

– Если все только не организовали и не подготовили заранее – могли катер нанять, чтобы быстро отправить его туда, в Ларнаку, где вилла Пархоменко. Одно меня смущает, – Гущин вздохнул, – Лопахин ведь не в спецназе служил и не в морской пехоте, всю жизнь за пультом сидел, за компьютерами, шифры какие-то там и коды кумекал. Тянет он у нас на наемника-убийцу, этот диабетик?

– У меня тоже новости из ОВИРа, – продолжил сыщик, «отрабатывавший» Наталью Пархоменко. Он насупился, оттого что его не дослушали, прервали. – Так вот, Наталья полгода провела в Индии. Тут ведь возникал вопрос насчет путешествий в Азию, в связи с этой самой ипекакуаной в виде порошка. Она прожила в Индии довольно долго. А я в Интернете смотрел – Индия как раз в ареале произрастания и изготовления этого самого яда.

– Это не яд, рвотное снадобье, – Гущин хмыкнул. – А вот сам расклад любопытный, я сейчас только над этим задумался. В трех случаях, с Лопахиным, Гертрудой и Офелией Архиповыми, использован яд. И только Виола получает лошадиную дозу этого самого рвотного.

– Может, убийца просто ее пожалел? – сказал оперативник.

– Если пожалел, то зачем вообще что-то давать?

– А если она съела или выпила что-то такое, что и ее сестры? Что, если убийца там, в суматохе, что-то перепутал, не уследил, подумал, что и она тоже отравлена, и подсыпал ей это средство, чтобы очистить организм?

– У нее в анализах никаких следов других веществ нет, – возразил Гущин. – Но версия любопытная… убийца, говоришь, мог этого и не знать, мог что-то в суматохе у столов банкетных перепутать… не уследил, решил дать ей рвотное, подстраховаться. Так что же получается – жизнь девочки убийце небезразлична?

– А может, это просто такой прием использован – отвлечь внимание.

Катя слушала все это молча. После оперативки она так и осталась сидеть в уголке с ноутбуком на коленях, куда заносила в «заметки» все, что говорили и обсуждали.

– По фабрике фармацевтической пока ничего стоящего, все только на Интернет кивают, как будто мы и так не знаем, что весь сбыт там, – Гущин покачал головой. – А у них, у фармацевтов, рыло в пуху, вчера в прокуратуре такой хай с жалобой подняли на наши проверки.

– Федор Матвеевич, раз суббота тут день семейный, поедете Пархоменко допрашивать? – Катя закрыла ноутбук.

– Мы должны что-то делать, а топчемся на месте, хотя и бурную деятельность развиваем. Предчувствие у меня нехорошее с этой их семейной вендеттой.

– Значит, начнете с Натальи?

– Нет, эти бабы меня уже достали. Сегодня оркестр репетирует в Доме культуры. Побеседуем сначала с его дирижером. К тому же есть о чем: сведения, что Михаил Пархоменко крутил любовь с Гертрудой, ты из первых рук добыла – от ее сестренки.

В заводском Доме культуры в просторном вестибюле пахло ремонтом и краской.

С яркого августовского солнца, едва войдя, попадаешь сразу в прохладу пустоты. И окунаешься в звук.

Электрогорский оркестр на своей последней репетиции, как потом уже позже… после всего вспоминала Катя, играл дружно и сплоченно.

Вдохновенно играл.

Соло виолончели…

Открыв боковую дверь в зал, Катя увидела оркестр очень близко. А ближе всех – пожилой виолончелист в третьем ряду струнных.

– Виолончель, темп! Отстаете! Не сметь мне халтурить! Тут надо либо на полную – либо никак!

Он зря разорялся, этот дирижер – высокий, немного нескладный, растрепанный, одетый так, как никто не одевался в пролетарском Электрогорске, – в рубашке с лондонской Бонд-стрит, с платиновыми запонками и в моднейшем галстуке.

Он зря разорялся, оркестр на своей последней репетиции показывал класс.

– Чешете зрителям яйца, ублажаете, а должны потрясать! Темп, мать вашу! Ну, дорогие мои, это же я… вот я весь перед вами… это же моя музыка, первое исполнение симфонии… Я хочу, чтобы вы играли то, что я написал! Темп, темп, темп!

Ритм сломался и рассыпался…

– Почему на репетиции посторонние? Кто вас пустил?

Михаил Пархоменко обернулся к дверям.

Оркестр еще продолжал играть, но каждую партию – скрипок, виолончели, духовых, ударных – вразнобой.