У родного очага - Дибаш Каинчин

Тукпаш ревел по-медвежьи, издавал немыслимые звуки, только бы гнать, гнать овец. Он почти налетел на лохматую ярочку, котившуюся в кустах.

— Чтоб тебя! Места тебе не хватило внизу? Зачем сюда бежала? Вставай, вставай!

Поднял овечку на ноги, но та прошла немного и опять легла. Тукпаш снова заставил ее подняться. Жаль ему было бедную, а оставить нельзя.

Надо, чтобы она объягнилась на той стороне косогора, где солнечно. Там за ней присмотреть можно, помочь, если долго не разродится.

Довел все-таки до солнцепека, а тут другая напасть: над только что объягнившейся маткой кружило с десяток ворон.

— Кш! Ой-ий! Чертовы птицы! — замахал шапкой Тукпаш.

Вот нахалки! Их ничем не проймешь. Наглые. А старые вороны, столетние карги, стараются отогнать овцу от ягненка, чтобы выклевать ему глаза.

— Кш, шайтаны!

В арале с десяток лиственниц, и все черны от вороньих гнезд. В воздухе не умолкает громкое карканье.

— Кш! Пошли вон! — надрывался Тукпаш.

Ну и денек выпал — не одно, так другое! Наперерез — откуда только взялся? — выскочил табун лошадей. Впереди несся черный лоснящийся жеребец. Набрав бег, табун мчался к воде, сытый, буйный, озорной, с развевающимися тяжелыми гривами, поднятыми хвостами, дерзким ржанием и громким топотом. Некоторые кони от избытка сил хватали друг друга зубами за бока, успевали на полном скаку побиться задними ногами.

Вот беда так беда: этих, полудиких, не остановишь. Злой жеребец, а особенно задиристые перволетки ни за что не минуют окотившуюся овцу. Набегут и растопчут. Почему они так делают, что их заставляет, — кто знает? Но Тукпаш сам видел такое, когда позапрошлой весной сакманил у Мыйыксу.

На ворон он рукой махнул: пусть от них овца сама отбивается. Главное — табун.

К водопою они поспели вместе — кони и Тукпаш.

Овец тут не было.

Значит, обошлось. Но ведь напьются кони и станут озоровать.

Жеребец пить не стал. Раздувая ноздри, он смотрел на Тукпаша и грозно бил передними ногами землю.

Страшно Тукпашу. А ну как набросится? И уйти нельзя, пока табун не уйдет.

Он любил смотреть на косяки в альпийских лугах под белками. Сам искал встречи с ними. Красота, какая — словами не выразить! Нет на свете животного прекраснее лошади. Вот табун испугался тебя, и полтысячи диких скакунов разом всхрапнули и ринулись прочь, сминая цветной ковер покатого склона. Будто аркан оборвался, будто земля накренилась. Миг — и исчез табун, а вскоре вытянулся разномастной лентой-змейкой по горе, что напротив…

Сейчас некогда любоваться конями. Лучше бы вообще их не видеть, не встретить. Угнать бы их туда, откуда примчались. Но сумеет ли он? А жеребята какие славные! Легкие рыженькие красавцы…

Лошади напились.

— Ай! А-ай! — спокойно, уверенно крикнул Тукпаш, и табун послушно, медленно, смирно потянулся наверх. Не дойдя до тенистого подлеска, остановился. Видно, захотелось коням поваляться, погреться на солнышке.

Тукпаш подхватил палку и зашагал к табуну, чтобы не оставлять его близко к отаре, но не прошел и полдороги, как кони скрылись в густоте подлеска. Видно, вожак повел их на гольцы, где тоже есть солнце, но нет человека.

Отара разбрелась, рассыпалась, будто битое стекло. Тукпаш торопливо стал собирать «осколки», сбивая овец в кучу. Сердито кричал на них, швырял тезеком-кизяком, дерниной, палками, даже маленькими камушками.

Объягнившаяся овечка все еще отбивалась от ворон. Выручать ее не стал. Раз до сих пор сопротивляется, значит, выдюжит. Молодец! Видно, матерая, всякое повидала.

Как будто удалось собрать всех… Лишь четыре овцы сгрудились на пригорке, что-то выгребают копытцами, выщипывают, грызут. Не замечают, что отара ушла:

«Вот неслухи!»

Тукпаш побежал к ним.

Навстречу, с Алтыгы-Арта, спускалось еще несколько.

«Вот тебе на! — Тукпаша будто обухом по голове хватило. — Откуда они взялись?»

За овцами выехал всадник. Калап.

Увидел растерянного, запаренного сакманщика, улыбнулся.

— Ну, как пастьба? Понравилось?

— Не говорите!..

— Это вам не пером по бумаге водить. Тут работать надо. Иной день и чаю не попьешь… Кое-как ворота прибил. Тес затвердел, будто стекло. Гвоздя не вколотишь… Торопился. Как тут вы? Сколько окотилось?

— Сейчас посчитаю. За Устугы-Арт пять. У перевала Кок-Кая одна. Во-он еще одна. От ворон отбивается. Еще ярочка на косогоре лежала, мучилась. Теперь уже разрешилась…

— Значит, всего восемь. Теперь суток пять не передохнем. Раз они начали атаковать нас ягнятами, — не остановятся. Вы тут пока побудьте, а я поезжу, по кустам пошарю. Может, где еще объягнились. Только на те курумники отару не пускайте.

Тукпаш сел на землю. С непривычки сильно устал. А проголодался, пожалуй, еще сильнее. Вот говорят: «весенний скот». Значит, голодный, отощавший. И человек тоже бывает «весенний». По весне быстрее устаешь, чувствуешь себя куда слабее.

Отара, видимо, смирилась, что никуда не убежать, паслась у косогора. Многие овечки, насытившись, даже прилегли. Но Тукпаш не сводил с них глаз. Только какая-нибудь бросится в сторону, он тут же ее догонит и вернет.

Возле Тукпаша рожала овечка с облезлыми подмышками. Лежала неспокойно, передергивалась, постанывала, даже кричала от боли. А то поднимет голову к небу, будто просит оттуда помощи. Вот заползала, задергалась, ткнулась носом в сусличью нору. Смогла бы — наверное, спряталась в эту нору от нестерпимой боли… Но вот объягнилась, тут же вскочила, встрепенулась, стала ворковать, вылизывать детеныша. Видно, легче ей стало, боль прошла, позабылась, глаза посветлели, и радуется она жизни, кураганчику своему. Вот уже и кормит его…

…Солнце опустилось к седловине перевала Кок-Кая на длину чумбура. Отара через Алтыгы-Арт ушла к зимовью. За перевалом осталось только десять овечек с ягнятами. Тукпаш и Калап гонят их вслед за отарой. Некоторые ягнята уже окрепли, тянутся, мекая, за матками, неуверенно семенят длинными неуклюжими ножками, качаются, спотыкаются. Приходится их подгонять, легонько похлестывая веточкой. Для них чуть не на каждом шагу преграда: толстый сук, большой камень, кочка или кустик.

Четыре овцы объягнились совсем недавно, а одна принесла двойню. Этих пятерых новорожденных пришлось нести на руках и дважды из-за них подниматься на седловину. Можно было и на лошади отвезти, да матки следом не пойдут и вообще могут отказаться от детенышей. Вот и мотаются Калап с Тукпашем вверх-вниз. Присели на вершине Малого перевала, усталые, голодные, утирают пот, слова вымолвить не могут.

— Пусть полежат, — показывает Калап на ягнят. — К вечеру сами на ноги встанут. Тогда и погоним.

— Хорошо, — кивает Тукпаш.

— Эх, дождя бы не было… Крыша у овчарни совсем худая. Спасибо, вчерашний дождь, который кошару Мыйыксу промочил, мимо нас прошел.

— Какая же весна без дождя? Не бывает такой весны.

Опять оба примолкли.

С неба донесся нарастающий гул. Прямо на глазах над ними прочертились три стремительных следа, розовые в лучах заходящего солнца.

— Истребители… — произнес Калап, завороженно глядя ввысь. — Кому-то небо, а кому — овцы, ягнята, навоз… Кому-то полеты, скорость, большие расстояния, а кому — эта стоянка, эта кошара, эта лощина, эти горы… Эх! Ну, вставать надо.

— Каждому свое…

— Конечно, не всем летать, — Калап как-то сник. — Сходите на Устугы-Арт за теми, что остались. Их легко будет гнать. А я поеду за отарой, придержу ее немного. Рано вернемся на стоянку — там кормить нечем. Все за зиму выели.

Он уехал, а Тукпаш направился в сторону Большого перевала. Шагалось на удивление легко, споро. Усталость отступила, и Тукпаш с удовольствием шел по голому, покатому, будто седло, гребню. Этот путь предпочитают даже дикие животные, отыскивая удобные тропинки на гребнях. Встречавшиеся порой каменные преграды не были препятствием ни для зверя, ни для человека. Тукпаш обходил иные, а через те, что помельче, перелазил.

По обе стороны гребня темнеет лес с завалами, непролазной чащей, а тут все открыто взору. В тени под скалами толстые подушки зеленого мха, кроваво-красные с белыми прожилками мясистые листья бадана, заросли кислицы. На солнцепеке колючки, крыжовник, шиповник, змееголовник. Из-под камней шибает острый запах помета сеноставок.

Тукпаш задержался перед грудой камней. Сразу видно, что сложены они человеческой рукой, старательно пригнаны один к одному, тщательно подобраны. Это — могила. Старая-старая могила. Рядом валяются трухлявые, побелевшие от времени остатки оглобель от саней. Много в горах таких могил. Чьи они? Что за люди лежат под этими каменными холмами? Какого роду-племени? Как их звали? Этого не узнать никому. Нет ничего, что могло бы рассказать о них, — ни надписей, ни воспоминаний в памяти живущих.