Истребление персиян - Татьяна Никитична Толстая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Максимилиан Александрович отнесся ко всему так, словно спор шел между вполне равными сторонами. Как легко было ему высмеять меня (и даже необидно высмеять), – а он начал лить свой елей обычным способом и на Белого, и на меня, и вскоре мы затихли.
И шаг в сторону, не могу удержаться, процитирую финал этого чудесного мемуара, о прогулке на Карадаг:
Жара была добросовестная. Но позади, над плоскогорьем, с которого теперь стартуют планеристы, начали собираться основательные лиловые тучи. Гроза напустилась на нас, когда мы еще не дошли до перевала. Все порассыпались, кто куда. Я попала с пятью-шестью случайными спутниками в шалаш болгарского виноградаря. Было тесно и не так уж сухо: дождь подмачивал сквозь щели. Наконец, понемногу стало стихать. Появились на небе голубые полосы и прогалины, сухая намокшая полынь запахла очень сильно, каким-то привычным и в то же время особенным запахом – для меня это запах счастья. В это время перед нами возник (именно возник) Максимилиан Волошин. Он, как заботливый пастух, пошел собирать разбредшееся стадо своих гостей, заглядывал в шалаши, под кусты. Заглянул и к нам. Я увидела снизу вверх его волосатую голую руку с длинной жердью-чаталом, обнаженный торс, мифологическую голову на только что вымытом, еще облачном и уже голубом небе. Да, это был действительно genius loci – домовой, леший. Великий пан Коктебеля. И всегда, припоминая Максимилиана Александровича, я прежде всего вижу и ощущаю это: шалаш, послегрозовой воздух, сухую намокшую полынь и голову, кудлатую, бородатую, глазастую, а в глазах немного беспокойства (“как тут, у вас?”) и много смеха (“вот как у нас, в Коктебеле, бывает!”).
Обе эти сценки, конечно, зарифмованы: природная и словесная гроза, и там и там громы-молнии, да заботливый пастух, собирающий свое стадо, и обе сценки – из исчезнувшего напрочь мира. Нет его. Но Европу против России я бы сейчас пытался формулировать так же – как металлическую и каменную культуру против деревянной, как сушь против сырости, как отмериванье и разграниченье против безмерностей и безграничностей, как относительность против абсолютности, я б искал таких же определений, тех же “эх, как сказал”, но столь точных бы не нашел. И мне бы не пришло в голову, что этому я научился у Н.Я., просто с ней разговаривая, как и тому, что металлическая и каменная культура ничем не лучше деревянной, и сушь не лучше сырости. Страстность переворачивает любую конструкцию, страстно ненавидимое – уже почти любимое. Таким переворачиваниям я тоже у нее научился – свободе, в сущности.
– Не надо бояться противоречий, – говорила мне Рыкова. – Только глупые люди их боятся и во всём ищут целокупности.
Из этого не следует, что она из западницы превратилась в почвенницу – ничуть, она была убежденной, твердокаменной и цельнометаллической западницей, но она всё понимала про почвенность, она с ней чувственно сжилась и сроднилась, она ее яростно, ненавистно обожала.
Свои кульбиты происходили и в политике. Главным в наших беседах был ее “переход на позиции”, как она сама его называла. Морок какой-то. Как так случилось, что уже взрослая, очень умная, из культурной дворянской семьи девушка, к тому же крымчанка, заставшая белое движение у себя под домом и ненавидевшая большевиков до судорог, как так случилось, что она вдруг в них уверовала, причем взахлеб? И дошла в этом черт-те до чего. Надежда Януарьевна рассказывала, как в лагере, куда она угодила во время войны, подружилась с врачом из Киева, хорошей женщиной, гораздо более простой, чем сама Н.Я., с детства образованная, знавшая пять языков, общавшаяся с самыми умными и вдохновенными современниками и так далее, и тому подобное. Но ничто ни от ничего не уберегает, ни от каких, стоеросовых и забубенных общих мест, и Надежда Януарьевна как-то горячо сказала новой подруге: “Я вот уверена, что его обманывают, убеждена, что он многого не знает”. Подруга застыла в потрясении: “А знаете, они правильно вас посадили. Если вы в этом уверены и даже убеждены, то так вам и надо”.
Надежда Януарьевна говорила, что это была лучшая интеллектуальная отповедь, полученная ею в жизни. С нее, собственно, и начался обратный отсчет, превращение Н.Я. в ту неистовую антисоветчицу, с которой я подружился.
Но как вообще он мог произойти, поворот к большевикам, с чего взялся, с какой стати? Надежда Януарьевна честно старалась ответить на этот вопрос.
– В конце двадцатых я читала “Закат Европы”, – говорила она. – И с ужасом убеждалась, что там правда написана. Никаких метафор, простая документальная правда. И всё вокруг говорило об этом. В Европе как раз началась депрессия. Плохо стало в Европе. Ну, значит, Шпенглер прав, и большевики-гады правы, капитализм умирает, очень жаль, но что делать? – пришло новое время, и надо к нему привыкать, оно неотступно.
– Ну, хорошо, то есть, плохо, вы убедились, что зло победило, но как, почему оно сделалось добром?
– Слушайте, человеку не нужны конфликты, никакому, это нормально. Не надо бояться противоречий, но культ из них делать тоже незачем. Человек хочет быть в мире с окружающим. И это тоже нормально. Я бедствовала при НЭПе, работы не было, денег не было совсем, – а потом появились и работа, и зарплата. Бытие определяет сознание, тут эти сволочи правы.
– Но они ведь были не просто сволочи, мирные и уютные. Они были деятельные, кровожадные сволочи, агрессивно невежественные к тому же, как этого можно было не замечать?
– А я и замечала. Еще как замечала. Но грезилось-то другое. И это другое – всё затмило и вытеснило. Так бывает. Забудьте про целокупность, эту немецкую философию. Я лучше историю из жизни расскажу.
И вот тут возникал Лев Львович. История была про горячий май – июнь 1936 года, горячий в переносном
