Истребление персиян - Татьяна Никитична Толстая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За два дня до просмотра фильмов “Дау” я была в Амстердаме – не поверите – на конференции, посвященной вопросам борьбы Добра со Злом. Конференция была международная и межконфессиональная, одним из участников круглого стола был крупный чин из ЦРУ, – можно сказать, тамошний Ажиппо, сладкий, добрый и “открытый”, – совершеннейший кот из “Сказки о глупом мышонке”; зло любит такую конфетную обертку. Была дама, от которой люди немножко шарахались: ее бизнес (она-то называла его философией и “трансгуманизмом”) заключался в замораживании людей на десятки лет, пока наука не изобретет лекарства от смертельных болезней. Участникам конференции было, в частности, интересно: а что, если хозяйка обанкротится, – что станет с замороженными? – ответа мы не получили, дама устроила истерику, и мы поняли, что тут неадекват; но в морозилке у нее, в Аризоне, и правда народ лежит. По 40 000 долларов штучка.
Каждый из участников круглого стола был на стороне Добра, понимаете? Я ждала: когда же подерутся? Дождалась: одна немецкая участница рассказала, что сейчас нам (европейцам, в смысле) необходим новый Крестовый поход, так как христианству грозит опасность: по-на-е-ха-ли. Рядом со мной сидел сириец; он закричал: я понаехал?! это я понаехал?! Он чуть не плакал. Он чудом спасся от химической атаки, выполз из кучи трупов. Там людей травили зарином. Там дети, сожженные заживо. А дама эта кивала головой: да, вы понаехали. Мы в опасности.
Мне нравится формулировка Григория Померанца: “Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое правое дело. Всё превращается в прах – и люди, и системы. Но вечен дух ненависти в борьбе за правое дело. И благодаря ему зло на Земле не имеет конца”.
Вот так, сделав круг, я снова возвращаюсь к вопросу о конце. “Зло не имеет конца”, но проект должен же иметь конец. И конец этого последнего фильма – там Тесак по заданию Ажиппо (а тому пришел приказ “сверху”) всех убивает топором, – как-то не увязывается ни с метафорикой фильмов, ни с внутренней логикой происходящего, ни с какой бы то ни было реальностью. В реальности, вообще говоря, шарашки распустили, и все разошлись по домам. Это же не зло? Напротив, зло разжало свои когти.
В этом последнем фильме задумано показать развал, расшатывание привычных устоев, показать новые, относительно свободные времена. Вечерние встречи ученых перерастают в попойки, пляски на столе, в бессмысленное битье посуды. Приезжает новое поколение: оно танцует твист во дворе, в охраняемом периметре, оно не очень боится Ажиппо и его контору, оно даже дерзит и, видно, не подчиняется правилам игры, предписанным режиссером. Оно выламывается из той рамки, которой якобы нет! Ни Бога не боятся, ни дьявола. И играют плохо. Вся конструкция идет вразнос.
Но не только мир “верхних” разваливается на части: мир “нижних” тоже трещит по швам, “Нижние” тоже пьют и пляшут, и работать не хотят, и жаркое не поджарено, и обед не готов, и заведующая буфетом срывает голос, крича на пьяных поваров. Ребятам надо есть, где еда? А хер его знает, где еда. Разгром буфета, разгром гостиной, где выпивали ученые, – всё идет по нарастающей; потом уже “в экспериментальных целях” к ученым подселяют Тесака с ребятами, и они рвут и пачкают всё вокруг. В частности, абстрактную картину, висящую на общей стенке: долой, значит, нефигуративное и депрессивное искусство: ну алё, аллюзии, вы нам немножко надоели. (Кстати, ученые как-то спокойно реагируют на эту порчу социалистического имущества; видимо, картина ничья, так ее и не жалко.) Есть зрительское ощущение, что никто не знает, как теперь играть и что играть. Но закончить-то как-то надо!
Мне кажется, нежелание Хржановского принять неизбежность рамки и необходимость этой рамке быть пришли в хаотическое, многовекторное столкновение. Отчего рушится этот мир? Оттого, что пора бы и честь знать: столько лет работать над одним проектом? Оттого, что деньги кончились? Оттого, что появились новые творческие планы? Оттого, что разнообразие иссякло? Оттого, что все пары исчерпаны? Жена – муж, мать – сын, муж – прежняя любовь, любовь втроем, гейская пара, лесбийская пара, ну и еще несколько пар впридачу, ну еще ученые семинары (мы ни слова не понимаем, мы не академик Иоффе, а так, пописать вышли), ну, шаманский трип (тоже интересный только тем, кому открылось запредельное, но не зрителям). И серия допросов, моральных пыток и издевательств, и даже небольшого рукоприкладства, – сцены с работниками первого отдела. Замечательные и леденящие душу, и вообще всё леденящие.
Всё было. Что делать будем? Только убивать и разрушать и остается. И нанимается Тесак: сверху, но не от партии приходит указ всё покрошить в щепу. Сверху, от режиссера, от Господа Бога, от Ильи Андреича.
– А раздраконьте-ка всё к чертовой бабушке.
– А раздраконим!
Никакой Тесак не посмеет изгадить картину, побить народ и расколошматить имущество без воли начальства. Творческое начало в Тесаке есть: вот свинью зарезал на персидском ковре в гостиной – так это ж драгоценность, это не вырезали, а оставили в фильме. Никакой Ажиппо не посмеет взять на себя смелость всё уничтожить: людей, институт, всё, чем он руководит, всех, кого он тиранит. Он всего лишь дьявол, всего лишь подручный.
Настоящий разрушитель, получается, – не эти низшие сущности, но сам Творец-Вседержитель. Создал Вселенную – и уничтожил Вселенную. Создал “Дау” – и уничтожил “Дау”. Захотел Большой Взрыв – вот вам Большой Взрыв.
Вот где главная-то метафора зарыта. Нет, не в варварах дело. Не в том дело, что остались пустые коридоры, по которым бродят и хрюкают свиньи, и земля снова безвидна и пуста.
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных.
Всё зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них.
АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ:
Конечно, вы закончили текст, это финал, но у меня есть название, и мне нужно его оправдать, обещаю коротко.
Дау ведь тоже бог, и молодой Дау, и старый, после аварии превратившийся в безмолвные мощи, – сидя в коляске, он не действует, не говорит, а только кивает головой; был про науку и движение вперед, про мир, который он меняет, – стал про образ, навсегда неизменный, над которым сам не властен. Дау больше не принадлежит Дау, он не контролирует всенародное достояние –
