Валерия - Фредерик Марриет

— Я знаю, я поступила глупо, необдуманно; но я не успела опомниться.

— Неужели вы думаете, что пылкость ваших чувств уменьшит мою любовь? — отвечал он. — Нет, нет, вы мне тем дороже, что принесли для меня жертву.

Сообразите, Валерия, эти слова с тем, что говорил он за четверть часа насчет моих родителей. Право я готова поверить, что в человеке две души, одна дурная, а другая хорошая, и что они вечно спорят за первенство; одна стоит за этот мир, другая за будущий, и злая душа позволяет доброй иметь на нас влияние, но только с тем условием, чтобы и она не была лишена его. Полковник, например, я уверена, говорил правду и действительно любит меня, как Каролину Стенгоп, которая доставит ему, кроме того, и мирские выгоды; и злая душа не заглушает этих чувств, не мешающих удовлетворению ее желаний. Борьба начнется, когда злое начало увидит, что оно обманулось в своих надеждах, и вследствие этого захочет уничтожить побуждение доброго. Теперь он меня любит и будет любить, если разочарование не вырвет из его сердца неглубокий корень привязанности. Я должна ограждать и беречь ее, пока она не укоренится. Я сделаю все, что может сделать женщина.

— Куда мы едем? — спросила я.

— Миль за двадцать от Лондона, — отвечал он. — А завтра вы можете располагать временем как угодно.

— Мне все равно где быть, лишь бы с вами, — отвечала я. — Но не откажите мне в моей первой просьбе.

— Можете быть уверены, что не откажу.

— Везите меня куда угодно, только не воротимся в Лондон раньше трех месяцев. Вы чувствуете, вероятно, что я имею на это причины.

— Извольте. Три месяца мы будем жить друг для друга.

— И не будем говорить о будущем.

— Понимаю и исполню ваше желание. Я даже не буду вести переписки; ничто не должно вас беспокоить или тревожить.

— На три месяца, — сказала я, протягивая емуруку.

— Да, — отвечал он. — Сказать вам правду, я и сам имел это намерение. Надо ковать железо, покамест оно горячо, но чтобы употребить его в дело, обождать, покамест оно не простынет. Вы понимаете меня, — довольно же об этом.

Муж мой сдержал до сих пор свое слово. Теперь мы на Комберлендских озерах. В целом мире нет, кажется, места благоприятнее для моих целей. Покой и безмолвная красота этих вод не может не отражаться на душе, а полковник, конечно, человек с душою. Я употребляю все усилия женщины, чтобы ему нравиться, и молю Бога, чтобы мне удалось утвердиться в его сердце прежде, нежели рушатся его мирские надежды. Молитесь за меня, Валерия, молитесь за любящую вас

Адель».

Это недурно, — подумала я, — но подождем развязки. Молиться за вас я буду, потому что вы достойны счастья, и никто не может быть очаровательнее вас, если вы захотите. Что влечет женщин так сильно к мужчинам? Конечно, инстинкт, потому что рассудок против этого. Что ж, пусть буду я помогать другим делать глупости, лишь бы сама их не делала.

Так думала я, прочитавши письмо Адели.

Через несколько дней молодой Сельвин известил меня письмом, что отец его сделан младшим судьею, и что сам он заедет ко мне завтра.

— Да, за нотами от Каролины, — подумала я. — Она, разумеется, вручит их мне сегодня.

Догадка моя оправдалась. Каролина принесла мне за уроком ноты и сказала:

— Вот ноты мисс Сельвин, Валерия. Можно вас просить передать их при случае? Все равно, когда; они ей, я думаю, не очень нужны.

И Каролина покраснела, встретившись со мною глазами. Я, чтобы наказать ее, отвечала:

— Разумеется, не нужны. Я поеду в Кью недели через две или три и возьму их тогда с собою.

— Но мне нужны мои ноты, — возразила Каролина, — а они остались в Кью.

— Не ездить же мне по вашим поручениям к молодым людям. Кстати, я получила сегодня от него письмо; отец его сделался судьею.

— Больше он ничего не писал? — сказала Каролина равнодушно.

— Ах, я и забыла: он известил, что заедет завтра ко мне: так вот я и отдам ему ноты.

Лицо Каролины просияло, и она удалилась. Сельвин приехал на другой день, и я отдала ему ноты. Он известил меня, что все частные и канцелярские дела отца перешли к нему, и спросил, может ли он считать себя моим законным поверенным?

— Разумеется, — отвечала я, — только занятия учительницы музыки не много доставят вам выгод.

— Зато много удовольствия, — сказал он. — У вас, вероятно, есть в экономии деньги?

— Мало. К концу года наберется, может быть, фунтов пятьсот.

— Хорошо, что вы это сказали. Случай поместить их может представиться раньше, и я об этом позабочусь.

Он попросил позволения прочесть записку Каролины, сказал, что постарается найти остальные ее ноты и завезет их к Жиронаку дня через два, и простился.

Вечером получила я письмо от Лионеля. Он писал, что познакомился в фехтовальном классе с молодым офицером по имени Августом де Шатонеф и сказал ему, что знает в Англии одну Шатонеф; офицер спросил его о моих летах и получил надлежащий ответ.

— Странно, — сказал офицер, — у меня была сестра; полагают, что она утонула, хотя тело ее не было отыскано. Знаете вы, как ее имя?

«Мне пришло в голову, — продолжал в своем письме Лионель, — что сказать ему ваше имя будет, может быть, неблагоразумно, и я отвечал, что знакомые называли вас, помнится, Аннетой, но что наверное я этого не утверждаю.

— Так это не она, — сказал он: — Мою сестру звали Валерией. Впрочем, может быть, она переменила имя. Опишите мне ее наружность.

Я догадался, что дело идет о вас, и вспомнил, что вы никогда не рассказывали о вашей прошедшей жизни. На этом основании я решился отклонить его от следа, пока не сообщу вам нашей встречи, и отвечал, что вы (извините) курносы, приземисты и толсты.

— Так это кто-нибудь другой, — отвечал офицер. — Сердце у меня забилось, когда вы заговорили об этой Шатонеф; я очень любил сестру.

Он рассказал мне кое-что из вашей прошедшейжизни. Я воспользовался случаем и спросил, жива ли ваша мать? Он отвечал, что и она, и отец ваш живы. Я не смел расспрашивать больше. Хорошо ли я поступил, или дурно?

Если дурно, ошибку исправить легко. Брат ваш (это верно он) очень мне понравился. Он вовсе не похож на других французских офицеров; он очень учтив и умен. Вы не можете себе представить, сколько чувства высказал он, когда я заговорил о вас. Сообщу вам еще одно: он сказал, что отец ваш ни разу даже не улыбался со времени вашей мнимой смерти».

Это письмо подействовало на меня так сильно, что я принуждена была удалиться к себе в комнату, чтобы скрыть свое волнение от мадам Жиронак. Долго плакала я горькими слезами.