Не выпускайте чудовищ из шкафа - Екатерина Лесина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты рассказывай, – велел Одинцов. – Там уже на двоих чего и решим.
Рассказ много времени не занял.
– Все-таки свои… Барский – возможно. Даже вероятно. Он и вправду деньги любит. И да, думаю, прав Ник-Ник, саперы ведь в разных местах оказывались. И многое тогда мимо казны прошло. Правда, врать не стану, что видел и точно знаю. И за руку я его не ловил. – Заместитель начальника имперского Следственного комитета замолчал. А потом высказал-таки сомнения: – Но как-то это… слишком нарочито, что ли? – Шелест в трубке усилился. – Он, может, и вор, но не идиот… совершенно точно не идиот. Зачем ему так подставляться? В свою смену. Масло это… Он ведь внизу частенько бывал. Ты сам сказал, что он сидел рядом с камерой. А стало быть, и трогать ее трогал. И запах сохранился бы. Но его наличие объяснить было бы легко. Как и любому другому.
– Ключи?
– Еще проще. Тоже и в руки брал, и хранил. Если там вовсе основные использовали. Комплектов ведь всегда несколько. Одни внизу. Проверял?
– Нет, – вынужден был признать Бекшеев.
– Ничего. Со временем присобачишься.
– С бумагами иначе.
Информация на них статична. Она не спешит. Не меняется. Не норовит солгать. Не так, во всяком случае, как люди.
– Верю. Ненавижу бумаги… Так вот, с отпечатками можешь поиграть, но готов поклясться, что будут или Барина, или еще чьи-то. А вот масло… Зачем оно?
Ответа Бекшеев не знал.
А потому решился спросить, раз уж с разговором заладилось.
– Остальные как? Кому здесь можно верить-то?
– Никому. Из этих, – спокойно и без раздумий ответил Одинцов. – Себе можешь. Зиме. Софья… она почти беспомощна, так что по городу разгуливать, освобождая убийцу, или в чем ты там ее подозреваешь, не станет.
И снова почудилась в словах насмешка.
– Тоже думаешь, что я спятил? – поинтересовался Бекшеев.
Там, на Большой земле, в Петербурге благословенном, подобных вопросов не задают. Во всяком случае не так прямо.
– Была такая мысль. Ну да… с кем не бывает. А теперь, если все так, как есть… Я отправил адъютанта. Передашь ему бумаги, как появится. Или что там у тебя.
И с чувством выполненного долга отойдешь в сторону, позволив другим делать свою работу. Они ведь опытней. И удачливей.
И на войне были не так, как ты, в тиши кабинетов.
Глупые мысли. Это подросткам простительно обижаться, а Бекшеев давно уже взрослый.
– Расскажи. – Звучит не просьбой, почти приказом, и Одинцов подчиняется.
– На самом деле я их не так чтобы знаю. Мы тогда в один госпиталь провалились… Зима рассказывала?
– Кое-что, – Бекшеев ответил уклончиво. – Вы попали в ловушку. И накрыло.
– Да… накрыло хорошо. Шли всего пять верст, а будто сотню отмахали. Медведь кровью истекает, в беспамятстве. Софья не лучше, но хотя бы легче. Это много значит там, что легче… Мы с Зимой за двоих. И надо бы бросить. Но не простит. Это страшно. Тогда. Да и теперь тоже. Вот… А по следу – охотники. Ищейку-то она сразу выловила. А маг опытным оказался. Не пророк хотя бы… пророк ушел. Я так думаю. Или нет? Я одно время хотел выяснить, но как-то оно все не до того было… а потом понял, что времени прошло столько, что смысла в этом нет.
А в чем он есть, смысл?
В окне сером? В зыби, что по ту его сторону? Оседает и на стекле, и на сизых ветвях плюща. В острове этом? В жизни?
– Так вот… маг тогда ищейку нам подсунул, а как взяли ее, то и ударил. Хорошо так… мой щит с ходу вдребезги. Ну и сил-то никаких… вот. А Зима выстояла. Чудом, не иначе. И притворилась мертвой. Поняла, что ублюдок не устоит… Ему бы второй волной бахнуть, да, видать, силенок не осталось. Маги – они ведь тоже…
Не вечные.
В стекле отражается Бекшеев, бледная тень себя. И страшноватая, по правде.
– Вышел поглядеть. Снять трофеи. Честолюбивый, с-скотина. И охотник. Охотники – они не могут без трофеев. Натура такая. Склонился над нею, номер с шеи снять. Вот она в горло и вцепилась. А тот, поняв, что все, отходит, и выплеснул силу, что была. Всю. Другой кто бы вспыхнул, но ведь ищейка. Они крепкие.
И живучие.
Как сам Бекшеев. Шансов у него было немного. Если вообще были. Потом уже сказали, что повезло неимоверно. И раз так, то не стоит испытывать судьбу. А ему вот неймется.
– В общем, так нас и нашли, подыхающими. – Голос Одинцова звучал тихо. – И доставили… так вот. Ник-Ник. Никонов. Николай. Отчества с ходу не вспомню, уж извини. Ранение в живот. И серьезное, если дальше отправили. Дар у него был… Но вот понимаю, что мало помню. Он все время жаловался. На то, что душно и нечем дышать. Или что сквозит. На теплую воду. И слишком горячий чай. Холодный. Сладкий или наоборот. На то, что еда невозможная. На погоду… натура такая. – Здесь Никонов если и жаловался кому, то не Бекшееву. – Письма, – спохватился Одинцов, – он не писал писем. Все кому-то… Там, когда уже на поправку идешь, особо и заняться нечем. Газеты читать, если врачи позволяют. Многие после контузии ведь, им читать нельзя. Еще радиоспектакли очень выручали. Ну и письма… кому дозволено, те писали каждый день. И порой по нескольку штук. Другие еще надиктовывали. Сестрам там, волонтеркам. А вот Ник-Ник никогда. Молча бродил со своей капельницей. У него что-то там не ладилось после ранения. Не заживало или как-то не так, я карту, если хочешь, запрошу.
– Запроси.
– Вот… еда не усваивалась почти. И худел. От этого бесился. Или еще с чего. С Барином всегда ругались. Тот, наоборот, душа компании. Улыбается. Шутит. И сам тоже по стеночке… у него после контузии приступы начались. Вроде эпилептических, только хуже. Больнее. И обезболивающие не спасали. А его, бывало, скрутит в узел, но он все равно скалится, шипит, хрипит, отхрипит и разгибается, чтобы очередную шуточку…
Сложно представить.
И… то ли это, что Бекшеев должен знать? Какое отношение эти приступы имеют к пропавшим девушкам? Как и шуточки?
– Люди. – Одинцов вряд ли умел читать мысли. Никто не умеет на таком-то расстоянии, невозможно это. – В них дело. Всегда дело именно в людях. Пока не разберешься в них, ты ничего не поймешь.
– Я никогда с людьми особо не ладил.
Признаваться в своей слабости тошно. Хотя, казалось бы, что такого? Он всегда работал с бумагами. С
