ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ - Хаим Зильберман

– Дайн, вставай! Проснись, Дайн! Да проснись же, ну!

Он вскочил с нар, огляделся вокруг ничего не видящими глазами, буркнул что-то невнятное, рухнул на соломенную подстилку и снова провалился в сон…

…Наша рота несла караул в маленькой польской деревушке. Семён Дайн всю ночь стоял на часах у колодца, а утром, сдав пост, наскоро позавтракал и ушел. Вернулся он через несколько часов, сильно возбуждённый и чем-то не на шутку взволнованный. Глаза его блуждали по землянке, словно искали кого-то. Как видно, ему до смерти хотелось чем-то поделиться с товарищами, рассказать важную новость или излить душу. Но солдаты крепко спали после дежурства, а дневальный с головой ушел в серьёзное занятие – починку сапог. Семён уныло присел в уголке: разбудить кого-нибудь он не решался, а спать, как видно, ему не хотелось.

Савелий Голубчик повернулся на другой бок, чуть приподнял веки и уставился на друга сонным взглядом. Тот вдруг поднялся, пожал плечами и начал ходить из угла в угол по землянке: четыре шага туда, четыре назад. Савелий никогда не видел его в таком состоянии.

– Поляки… – прошептал вдруг Дайн, нагнувшись к Голубчику. – Понимаешь, поляки…

Савелий протёр глаза и посоветовал:

– Ты бы лучше прилёг, Дайн! Через два часа снова заступать в наряд.

Но Семён, казалось, не слышал его.

– Я нарочно пошел… не верил, сам хотел убедиться, – рассказывал он о чём-то, что, по его мнению, было гораздо важнее отдыха и сна.

Затем, снова нагнувшись к самому уху Савелия, продолжал:

– Своими глазами видел, как поляки ковыряют землю сохой! Это как же понимать? А? Выходит, что живут они точь-в-точь, как наши деды жили… Если б кто рассказал – никогда не поверил бы!

– Но хлеб у них вкусный! – отозвался из своего угла дневальный.

– Это – другое дело, – согласился Дайн. – Только ты скажи, сколько пота надо пролить, чтобы вырастить хлеб этот?

И, секунду помолчав, заключил, как бы поставил точку:

– Горькая работа!

Было странно, что именно Дайн принял так близко к сердцу нелёгкую долю польских крестьян. Савелий Голубчик вдруг взглянул на товарища по-новому, словно впервые по-настоящему увидел его.

– Выходит, Дайн, ты хлебороб?

– А то кто же? – чуть сердито отозвался тот.

И в самом деле, было удивительно, как это товарищи по взводу до сих пор не догадывались, что Семён Дайн крестьянин. А ведь это было ясно хотя бы по тому, как осторожно сметал он на ладонь и отправлял в рот хлебные крошки… Его крайняя бережливость, привычка хранить в вещевом мешке найденный на дороге гвоздь или другой какой-нибудь пустячный предмет на случай – авось пригодятся, его манера молча слушать собеседника и несколько раз переспрашивать одно и то же, прежде чем коротко ответить, – во всём этом сказывалась натура крестьянина, хлебороба, деревенского жителя.

Уже позже, на марше, шагая, как всегда, рядом с Савелием Голубчиком, Семён вдруг принялся рассказывать:

– Мне было лет десять-одиннадцать, когда мой отец вступил в колхоз. Первым вступил. Да и как было не вступить – ни лошади, ни плуга у нас не было…

После долгого молчания, во время которого рота прошла не менее трёх километров, Семён, видимо, всё это время мысленно рассуждавший с самим собой, добавил:

– Так мы и стали колхозниками!

Но так уж получилось, что никто не слушал Семёна. Друг его, Савелий Голубчик, шел молча, занятый собственными мыслями, и даже не подозревал, что Дайну вдруг пришла охота поговорить. Семён не столько понял, сколько почувствовал, что другу не до него, и продолжал шагать уже молча. Это было привычно, трудно было только ни о чём не думать. С некоторых пор Семён Дайн стал бояться собственных мыслей. Дай волю думам – и тут же перед глазами встаёт лицо жены, Аннушки.

В селе её звали Веселянкой, потому что была она шустрой, неугомонной хохотушкой. Всегда у неё были неотложные дела, вечно она куда-то спешила. И всегда смеялась. А вместе с ней смеялись все. Даже когда она рожала, – а рожала она почему-то очень трудно, – и тогда она не пала духом. Семён, не выдержав тоски ожидания, ворвался наконец в палату, умоляя жену:

– Ты бы хоть словечко вымолвила! Сил моих больше нет!..

Аннушка открыла глаза, шалые от жестокой боли, и лицо её вдруг осветилось бледной улыбкой.

– Хотела бы я на часок поменяться с тобой и послушать, что бы ты мне тогда сказал! – процедила она сквозь стиснутые зубы.

Вот какая она была, Аннушка-Веселянка. А сына она принесла – дай бог каждому такого! Это понимать надо!

Семён чувствует, что глаза его становятся влажными, а в горле застревает терпкий, сухой комок. Кажется, ещё минута – и слёзы польются по лицу, а рот разорвётся в диком, истошном крике.

Дайн шарит руками по поясу, нащупывая лопатку, потом обеими руками прижимает к груди автомат и приходит в себя. «Эх, побежать бы сейчас что есть духу – может, и убежишь от собственных мыслей…» – думает он.

Но рота движется медленно. Над головой висит усыпанное звёздами небо, ночной воздух чист и полон знакомых ароматов, напоминающих родную степь. Да и тишина кругом такая… Тут не то что задумаешься – мечтателем станешь! Как раз этого и боится Семён Дайн: вот снова появится Аннушка с сыном на руках. Как же быть? Как быть?..

Ему становится душно.

Если подумать как следует, то он же и виноват во всем. Он, Семён Дайн! Было время, когда сам командир батальона направил его в разведку. Это тебе не рота! В разведке не ходят медленно, а ежели иной раз надобно помедлить, то тут, значит, приходится и мозгами пошевелить: сам решай! В разведке не размечтаешься – времени не хватит. Там тебе даётся задание, и ты его выполняешь, согласуясь со своим понятием, со своими силами, на свою ответственность.

Только вот с выполнением задания у Дайна получилась неувязка. Вспоминать даже тошно!

Семён мысленно, как от назойливой мухи, отмахивается от неприятного воспоминания, но неумолимая память уже уводит в прошлое.

…Несколько часов он лежал в камышах и высматривал. Теперь ему требовалась темнота, а для этого надо было дождаться ночи. Он приглядел одного немца-часового и сообразил, как к тому немцу подобраться. Наконец стало темно… Он рассчитал всё правильно и так ловко взял «языка», что командир батальона обязательно похвалил бы его, если бы всё кончилось не так глупо. Немец оказался не простой – с лычками, жирный, сытый. Больше километра Семён тащил его на спине и наконец присел в знакомых камышах отдохнуть. И надо же было случиться, чтобы ему почудилось, – а темно тогда было, хоть глаз выколи, – будто немец хоть и лежит тихо, но явно что-то замышляет. Это не понравилось новоиспеченному разведчику, и он легонько стукнул немца кулаком – всего раз и стукнул-то. А когда явился в батальон со своей драгоценной ношей, оказалось, что «язык» приказал долго жить. Здорово тогда досталось Дайну, а командир батальона рассердился и отправил его назад, в роту.

Казалось бы, сколько уже пройдено путей-дорог военных, сколько дней и ночей – больше ночей – шагал Семён Дайн вместе со своей ротой по бескрайним степям, по узким лесным тропкам, переходил вброд реки и в кромешной тьме вырывался на берег, чтобы сразу же броситься в самое пекло боя, остудить в нём свою ненависть… Но вот снова оживало воспоминание о жене, о сыне, об их гибели, вновь сердце солдата до краёв наполнялось острой, мучительной тоской, и Семёну становилось ясно, что он не сделал ещё ничего такого, что было бы достойно их памяти.

Перед глазами его – в который уж раз – вставала до боли знакомая картина. Летний вечер. Он, колхозник Семён Дайн, возвращается из степи. Несколько дней он не был дома: известно, во время уборки не станешь бегать каждый вечер на село. Вот он и шагает так, что ни на какой машине не обгонишь. Аннушка знает его натуру, точно угадывает, когда он должен подойти к дому. Взволнованная, раскрасневшаяся и, что скрывать, очень красивая, она ждёт его на крыльце. В руках держит большой, ещё горячий, вкусно пахнущий каравай.

– С новым хлебушком! – поздравляет она.

Он взвешивает на руке хлеб, аромат которого так приятно щекочет ноздри, и молча идёт в дом. На пороге Аннушка быстро и немножко кокетливо прикрывает ладонью его рот и шепотом предупреждает:

– Он только что уснул…

И здесь, в походе, чудится ему запах вкусного, только что вынутого из печи хлеба, и слышит он дыхание ребенка, его уснувшего сына. Стоит только закрыть глаза – и сразу перед ним как живые встают Аннушка и сын. Они всё время рядом с ним – смеются, что-то болтают, и Семён видит себя дома, усталым после нелегкого летнего дня. Вот что-то стукнуло. А-а, это бригадир постучал в окно, напомнил, что через час в правлении колхоза будет собрание.

– Ладно, приду! Сейчас приду! – почти кричит Дайн.

Савелий Голубчик дёрнул его за рукав.

– Ты, Дайн, видать, снова заснул! – не без укора заметил он и добавил наставительно: – В армии, ты это запомни, нет такого слова – «сейчас»! Если вызывают к командиру, надо отвечать: «Есть!» – и тут же выполнять приказание.