Красный Ярда - Георгий Гаврилович Шубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С тощим рюкзаком, в котором лежали полкаравая хлеба, грязное белье и теперь уже никому не нужные заметки о конотопском отступлении, писатель вышел из Брянского вокзала на площадь.
Гашек спросил у милиционера, где находится городской военный комиссариат. Тот подозрительно посмотрел на беженца в мятой легионерской шинели и только после придирчивой проверки документов объяснил дорогу.
Гашек шел тем же путем, которым когда-то двигался в своей коляске Наполеон. Писатель шагал не спеша, читал вывески, разглядывал дома и людей. Какой-то человек в чиновничьей шинели и пенсне, непохожий на дворника, неумело мел тротуар возле недостроенного здания. У булочной выстроилась длинная очередь. Переминаясь с ноги на ногу, люди ожидали хлеба и переговаривались. Гашек понял, что Москва голодает и мало чем отличается от прифронтового города.
На глаза Гашеку попались два храма — один темно-серый, другой — в стиле незатейливого ампира, с надписью по фасаду: «Тихона Чудотворца, что у Арбатских ворот».
Он увидел фигуру на постаменте и подошел ближе. На бронзовой скамье, низко опустив голову, сидел сгорбленный человек, охваченный скорбью. Широкая альмавива небрежно спадала с его плеч. Гашек узнал Гоголя.
Гашек медленно обошел памятник. Это было как наваждение: он бежал с Украины и встретился с Гоголем в Москве, а в Сорочинцах, в Киеве, сейчас хозяйничают немецкие солдаты. Казалось, скорбный человек на бронзовой скамье знал об этом. Вся тяжесть мира давила на его плечи, но, даже отлитый из металла, он не был атлантом. Он смотрел на людей, как мудрый судья, который не столько карает, сколько печалится о несовершенстве человеческой природы. Сама скорбь Гоголя стала шире рамок его века: весь мир истекал кровью на полях сражений, страдал от голода и непосильного труда в тылу.
После встречи с бронзовым Гоголем Гашек почувствовал тревогу и усталость. Он вышел на площадь и увидел вывеску, от которой пахнуло родным и близким, — «Пражская колбасная». Он невольно ускорил шаг.
Чех Роман Якль до революции преподавал в гимназии, а теперь превратился в разбитного трактирщика. Гашек перекусил у него, чем бог послал, узнал последние новости и отправился в Моссовет.
Здесь ему повезло: в военкомате его сразу взяли на учет. Он стал москвичом без крова над головой.
Решив, что на худой конец придется ночевать на вокзале, Гашек вышел на улицу, небрежно застегнул шинель и неожиданно налетел на молодого человека, шедшего навстречу. Тот не обиделся и добродушно, словами песни, спросил:
— О чем задумался, детина?
— Простите, — извинился Гашек. — Есть о чем.
— Не отчаивайтесь, — приободрил его москвич, — Все уладится, — и, окинув быстрым взглядом Гашека, спросил: — Вы кто? Пленный или беженец?
Гашек усмехнулся:
— Скорее, беженец. Вначале я убежал от австрийцев к русским, потом от русских к чехословакам, а теперь от чехословаков снова к русским, но возвращаться к австрийцам не собираюсь.
— Я что-то не понимаю вас, — сказал москвич, желая вызвать Гашека на откровенность. — Вы похожи на колобок из сказки: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…»
Гашеку понравился этот молодой человек. Он говорил образно и доброжелательно. Они познакомились. Москвича звали Сергеем Бирюковым. Он заведовал хозяйственным отделом Моссовета. Недавно вернулся с Украины.
— Полтора месяца тому назад я воевал в отряде Знаменского, сражался с гайдамаками. Мы могли бы там встретиться, — сказал Бирюков.
— Это была бы невеселая встреча, — ответил Гашек. — Наши легионеры хуже гайдамаков. Они тоже против Советской власти. А солдату нелегко разобраться, на чьей стороне правда. Я приехал сюда, чтобы узнать все из первых рук.
— Надолго?
Гашек вынул трубку и, набивая ее, задумчиво сказал:
— Нет. Даже на ночь негде остановиться.
— Да, в Москве плохо с жильем, — согласился Бирюков. — Мы ее разгружаем, а люди в нее бегут и бегут. — Бирюков замолк, подумал немного и, взяв Гашека за рукав, предложил: — Идем ко мне!
Бирюков предоставил Гашеку угол в своем скромном жилище.
Москва целиком захватила Гашека — он бродил по улицам и площадям, читал газеты, посещал митинги, слушал кадетов, меньшевиков, эсеров, чешских социал-демократов, русских большевиков, посещал концерты московских чехов, вечера поэтов-будетлян, колбасную Якля.
Гашек скоро заметил необыкновенное воодушевление, царившее в городе. По Тверской маршировали батальоны красногвардейцев и красноармейцев. Люди знакомились с первыми декретами большевиков. Будетляне обращались к народу со своими декретами — декретами о демократизации искусств. Они хотели «воспеть революцию духа Вселенскую», разрисовать пустые заборы, крыши, фасады, тротуары, заполнить щиты стихами, а на балконах давать концерты.
Однажды, оказавшись на Кузнецком мосту, Гашек увидел толпу, теснившуюся возле щита, на котором висела «Газета футуристов». Его внимание привлекло «Открытое письмо рабочим». Заявление футуристов напомнило Гашеку его прошлое, когда он сам выступал с шумными манифестами от имени Партии умеренного прогресса в рамках закона, подвергая осмеянию программы и лозунги чешских политических партий, и когда он посещал вечера поэтов-анархистов. Там тоже говорили заумно и любили пошуметь.
Словно в ответ на эти мысли Гашек увидел «Декрет о демократизации искусств», в котором прокламировалось: «Все искусство — всему народу!»
Гашек прочел стихотворения Маяковского «Революция» и «Наш марш». Они показались ему трудными. Странно: когда стихи читал сам автор, Гашек понимал их лучше. Футуристы пишут сложно, но их можно понять. У будетлян есть такой же задор, какой был у него и его друзей в «Коровнике». Впрочем, русские футуристы пошли дальше — они не только разрушают, но и созидают…
На углу Неглинной оказалось еще больше публики — из-за скопления людей даже трамваи остановились. Молодые люди окружили высокую пожарную лестницу, на которую взобрался художник Бурлюк. Он прибивал свою картину — какое-то шествие на фоне буро-красного пейзажа. Рядом на стене висел женский портрет его же кисти — дама из кубиков и брусков. Публика вела себя бурно: сторонники футуризма или просто любители пошуметь одобряли картины, кто-то свистел, кто-то хохотал, уличные мальчишки визжали, а люди постарше неодобрительно шептались или отворачивались.
К пожарной лестнице приблизился поэт-будетлянин Василий Каменский.
— Сарынь на кичку! — закричали молодые поклонники поэта.
Каменский улыбнулся и крикнул Бурлюку:
— Браво!
— Не мешайте работать! — сердито отозвался Бурлюк, балансируя на своей шаткой лестнице.
Каменский с видом хорошо поработавшего человека оглядывал стену. Какой-то юноша тронул его за рукав:
— Вася, на Пречистенке наши ребята повесили громадные плакаты со стихами Маяковского и с твоими.
— Молодцы! — широко улыбнулся Каменский. — Приходите сегодня в Политехнический на вечер будетлянской поэзии!
Бурлюк кончил свою работу и стал медленно спускаться. В одном глазу у него блестел монокль — респектабельная деталь, совершенно неуместная в сочетании со стеной, украшенной картинами, и пожарной лестницей, — все это придавало Бурлюку забавный гротескный вид. Но москвичей,
