Глория - Вадим Михальчук

К счастью, человек, возглавлявший правительство Кармайкла в тот период, Максим Вершинин, оказался достаточно компетентным политиком и, что оказалось важнее, просто мудрым и сообразительным человеком. Зная, что у него не хватит сил для освобождения захваченных пришельцами людей — скорее всего, жителей одной из отдаленных колоний — он повел хитрую и достаточно продуманную игру. По каналу закрытой связи он вызвал патрульный крейсер Земной Федерации, несший патрулирование в системе Кармайкла, и одновременно с этим начал переговоры с кораблем. Выдав себя за единовластного и жестокого диктатора, он проявил чудеса актерского мастерства, торгуясь с пришельцами, жестко и нахально требуя уступок от чужой стороны. Демонстрируя показную жадность и неразборчивость в средствах при достижении якобы собственной выгоды, он предложил пришельцам произвести посадку в отдаленном и пустынном районе, мотивируя это тем, что подготовка необходимого количества товара для обмена займет много времени и что у него нет достаточного количества грузовых ракет для перевоза пленников с корабля на планету. Его план был прост — тянуть время до прибытия крейсера и попытаться освободить всех пленников.

Пришельцы согласились с предложением Вершинина и их корабль совершил посадку в указанном районе.

Многие члены правительства не одобрили этот шаг Вершинина, но он был неумолим в своем стремлении освободить всех пленных любой ценой. К тому же, если бы Формики захотели напасть на Кармайкл, то никто не смог бы этому помешать. Вершинин смог организовать сбор необходимых инопланетянам материалов и средств и вскоре пленники были отпущены на свободу. Формика получили все, что хотели, их корабль поднялся с планеты и был атакован прибывшим патрульным крейсером. Требованию сдаться Формики не подчинились, а так как корабль инопланетян по размерам во много раз превосходил земной корабль, капитан крейсера понимал, что исход боя может решиться не в его пользу. Крейсер выпустил по кораблю Формики четыре ракеты с ядерными боеголовками и бой был закончен.

Пленных оказалось около ста двадцати тысяч человек. Они были захвачены Формикой на одной из планет Периферии, Лиде.

— Я, конечно, очень извиняюсь, профессор, — проворчал из своего кресла Томпсон, — вы тут очень интересные вещи рассказываете, да только парень вас сможет потом отдельно послушать, а у меня дел невпроворот, да и с телами надо разобраться.

— С телами? — тупо переспросил я.

— Ну да. Большинство холодильников занято, а скоро продовольственный тягач придет, так свежие продукты некуда девать, понимаешь. Семьдесят четыре тела — такого у нас никогда не было, правда ведь, док?

Толстяк ничего не ответил, просто посмотрел на меня с каким-то непонятным сожалением.

— Какие тела? — спросил я.

— Ох, господи, парень, да проснись ты! — буркнул полицейский. — Те самые тела, что с тобой вместе в одном корабле прилетели. Ты — единственный оставшийся в живых, следовательно, владелец корабля, следовательно, капитан, а отсюда, следовательно, душеприказчик всех, кто был с тобой на одном корабле, да только до пункта назначения не добрался. Ты должен подписать права собственности на корабль, признать себя полномочным владельцем и распорядиться насчет погребальной церемонии. Доктор Бауэр засвидетельствовал их смерть, вердикт — «смерть в результате несчастного случая, предположительно, аварии на корабле». Технический эксперт, вот, профессор Говоров, будет пока с кораблем разбираться, ему наши техники помогут, доктор пока тебя продолжать лечить будет, я все необходимые документы оформлю, а покойников желательно все-таки похоронить по-человечески. Понял, парень?

Я молча кивнул, не в силах говорить. Откашлялся, прочистил сжавшееся в спазмах горло и сказал:

— У нас, там, где был мой дом, людей никогда не хоронили в земле. Земли было мало, но дело не в этом. Первые люди, сошедшие с корабля, заметили, что когда после смерти человека проходит около двухсот часов, то его тело начинает быстро меняться, прямо на глазах превращаться в пепел. Тела становились похожи на сгоревшую бумагу, достаточно было подуть и тела рассыпались в прах. Врачи говорили, что это действие какого-то местного микроба, кажется. Такое происходило только с людьми, а с животными и растениями — нет. Врачи еще говорили, что этот процесс тления опасен, поэтому у нас всех покойников кремировали. В каждом районе был свой крематорий, а то и два. Как их похоронят? — поднял я голову, которую до сих пор держал опущенной.

В глазах Томпсона скользнул огонек жалости:

— Если ты хочешь, мы проведем кремацию.

— Да, я так хочу.

Он подал мне листы бумаги, скрепленные скрепкой:

— Там, на трех экземплярах, распишись внизу, где указано твое имя.

Я подписал и поднялся с кровати.

— Ты куда? — тоже вскочил Бауэр. — Ты же еще слабый!

— Я должен их видеть.

— Кого? — этим вопросом доктор напомнил меня.

— Их. Всех. Они умерли, а я остался жить. Я должен их видеть, понимаете, должен видеть каждого!

Они понимали, Томпсон молча кивнул головой, а Говоров в первый раз за все время посмотрел на меня, как на живого человека, а не на больного.

Тут я заметил, что стою, по-прежнему закутанный в простыню.

— Мне дадут что-нибудь одеть или тут можно ходить так?

Доктор вынес из соседнего бокса белые брюки и рубашку с коротким рукавом. Я натянул на себя одежду, старательно стараясь не замечать собственных дрожащих рук и ног, взял протянутую мне доктором куртку и мы пошли.

Мы ходили из одной холодильной камеры в другую, провожаемые удивленными взглядами редких прохожих. Наверное, смотрелись мы странно — я, шатающийся от слабости, в одежде не по росту и не по объему, полицейский с усталым лицом и красными от недосыпа глазами, доктор в белом халате и длинный худой ученый, сочувственно поглядывающий на меня.

Они лежали, укрытые белыми простынями, на которых блестели кристаллики инея. Из-под простынь высовывались восковые ступни с синими ногтями. Их лица... Лучше бы их не видеть: на каждом печать мучений и боли, глаза стеклянно смотрят в никуда, пронизывая тебя насквозь. Все молодые, сильные и мертвые. Я откидывал простыню и жадно всматривался в каждое лицо, пытаясь вспомнить, узнать, но тщетно. Лица медленно проходили перед моими глазами, но я не мог узнать их. По крайней мере, они были не из Южного Фритауна. Я прикасался к их телам, холодным и твердым, как лед, я молча просил прощения, за то, что остался жить. Я брал их за руки, я бы рыдал, если бы мог, выл, как бабы на похоронах, выл, как умирающий пес, но слез не было. Только горло перехватило стальными тисками, только кровь стучала в висках. Я смотрел на чужие мертвые лица, а перед моими глазами стояли лица моих любимых. Каждый раз, заново откидывая простыню, я умирал — я боялся, что следующее лицо будет лицом Ривы, или Марты, или Артура, или Арчера. Я боялся, что увижу их, и боялся, что не увижу. Семьдесят четыре раза я смотрел в чужие глаза, но от этого не становилось легче. Чем больше я видел лиц, тем страшнее мне становилось. Я молился только об одном — чтобы мне не пришлось увидеть мертвые лица тех, кого я любил.

Последняя простыня отброшена, последнее перекошенное в застывших судорогах лицо, последний раз я взял в руки скрюченные ледяные пальцы.

Я молча посмотрел на Томпсона и он ответил на мой несказанный вопрос:

— Все, последний. Кого-нибудь из них узнал?

— Нет, — я покачал головой.

— Ну, тогда завтра в шесть вечера будем хоронить. Док тебя проводит. Ты в порядке? — Томпсон внимательно посмотрел на меня.

— Нет, но буду. Я хотел вас спросить кое о чем. Мне нужны их фотографии, всех, каждого.

Он понимающе покачал головой:

— Будут, я лично прослежу.

— Спасибо, сэр.

Он похлопал меня по плечу и ушел, тяжело ступая по металлическому полу форменными ботинками.

Доктор Бауэр отвел меня в лазарет, сказал, чтобы я ложился в постель. Потом он протянул мне таблетки на широченной ладони, я запил их водой и провалился в темную пропасть, в которой было хорошо только одно — я не видел снов...

Церемонию кремации я выдержал относительно спокойно — опознать я все равно никого не смог, просто не по себе было. Я сидел на передней скамье в комнате, которая считалась часовней, сидел молча, в одежде с чужого плеча, перед огромным распятием. Приходили незнакомые люди, пялились на меня, а я сидел, уставившись в пол. Играла какая-то траурная музыка, а я сидел и смотрел на ноги, пробитые гвоздями. Не очень приятное зрелище, я и раньше понять этого не мог — как можно спокойно смотреть на то, как человек на кресте мучается.

Добровольцы из местных помогали переносить тела в крематорий, все семьдесят четыре тела были зашиты в белые саваны. Священник произнес над ними католическую молитву, перед этим поинтересовавшись, какого вероисповедания были умершие. Я просто пожал плечами: