Родина - Анна Караваева

Пластунов, стоя невдалеке, посматривал на Михаила Васильевича, на топорщившиеся его сивые усы и, как бывает часто с людьми, занятыми общим делом, перекликался мыслями с Пермяковым. Парторг видел своеобразную «печать эпохи» на всех событиях, в которых он участвовал: грозное время, жизнь, неустанно развивающаяся, меняющая свой цвет и облик, вечно молодая, могучая советская жизнь, сейчас, как никогда еще, оказалась сильнее и чище человеческих страстей и страстишек, ошибок, житейской суеты. Дмитрий Никитич видел, как на лицах всех людей, встречающих первый поезд по лесогорской ветке, живет братская радость борьбы, преодолевающей все препятствия.

Когда поезд с трофейным металлом подкатил к приемной площадке, недалеко от нового мартена, первым выбежал из цеха Василий Лузин — горячий, чумазый, только от печи.

— Вот это дело! Вот кого, значит, будем жечь! — в совершенном восторге закричал он и даже завертелся на пятке, ловкий, озорной, похожий на раздувшегося черта.

— Эк, забрало тебя! — проходя, бросил Нечпорук.

Буйная веселость парня выводила его из себя. Он лишился первого подручного: вчера вечером начальник цеха заявил ему, что Лузину будет поручено самостоятельно вести бригаду. Молодой парень, которого Нечпорук обучил всему, что сам знал, «так подло изменил» ему, своему бригадиру, что об этом «Саша с-под Ростова» и подумать спокойно не мог…

Лузин, уже оформленный по всем статьям как бригадир, должен был приступить к первой самостоятельной плавке, о чем он торжественно и заявил Нечпоруку в тот же день за обедом.

— Бессовестный ты человек! — вспылил Нечпорук.

— Да что такое? — невинно изумлялся Лузин. — Не я первый, не я последний. Ты, чай, было время, тоже от старшого оторвался, чтобы на своих ногах стоять.

И Василий спокойно принялся за еду.

Нечпорук с ревнивой зоркостью сразу заметил, что Лузин успел сразу же на что-то подбить своих подручных. Все эти молодые крепкие парни, спешно покончив с обедом, убегали куда-то с самым таинственным видом.

Когда началась завалка у Лузина, Нечпорук не выдержал, заглянул на минутку к нему на участок и увидел: завалочный кран подавал в печь трофейный лом!

— Вот! Крупповскую мощь будем жечь! — лихо объявил Василий. — С трофейного металла начнем.

Обломки немецких танков со скрипом и шипом ввергались в жадно открытый зев мартена..

— Ага!.. Скрипишь? Не хочешь, сатана? — и Лузин, худой, верткий, бегал перед печью и командовал еще мальчишески высоким голосом: — Забирай круче!

Печь наконец наглоталась. Опустилась заслонка, и слышно было как весело взвыло пламя.

И подручные, заражаясь яростью нового бригадира, не теряли ни секунды даром.

…К ночи весь цех узнал, что новый бригадир Василий Лузин дал на своей печи столько же, что и Нечпорук.

— Слыхал новость? — спросил Нечпорук, встретясь с Ланских. — Васька бригадиром заделался. Всему от меня выучился — и ушел… Благодарности в людях нету!

— Он и у меня учился, — спокойно сказал Ланских. — Нет-нет да зайдет, спросит о том, о сем.

— И ты рассказывал?

— Вот чудак! Я уж говорил тебе: зачем же мастерство под замком держать? Парень он бойкий и, как видно, не первый день о самостоятельной роли мечтал.

— Обманщик он, вот кто!

— Эх, Александр, упрям ты не по разуму, — усмехнулся Ланских. — Тебе бы радоваться, что из твоего гнезда птица вылетела.

— Верно, что птица! — досадовал Нечпорук. — Давно ли был просто Васька, а теперь на́ тебе: бригадир!.. Быстро, черт подери!

Едва кузнец Михаил Автономов перед сменой пробежал глазами многотиражку, как тут же довольно расхохотался.

— Смотри, Матвей Петрович, дружок-то мой Василий какую штуку отмочил! — И Автономов развернул перед Темляковым свежий номер «Лесогорского рабочего».

— Здорово! — похвалил Матвей. — Не сегодня — завтра из той трофейной плавки литье прибудет к нашим молотам.

— Вот и я о том же думаю! — вскинулся Автономов. — Огонь и по нитке летит, а тут такая штука! Лузин свое дело, а я свое буду из этого трофейного литья ковать сам, своими руками. Да и что мне от Василия отставать, к тому же я постарше его. Буду бригаду просить, Матвей Петрович! Ты тово… не обижаешься на меня?

— Тут дело не в обиде: кому не жалко первого подручного терять? — И Матвей с искренним сожалением вздохнул.

Сакуленко, аккуратно заперев свой шкафчик, надел кожаный фартук и подошел к Матвею:

— О чем забота, сусид?

— Да вот, как я напророчил, так оно и выходит: собирается Михайло нас с тобой обставлять.

— Ну что ж, — сказал Сакуленко и неторопливо расправил мягкие запорожские усы. — Будем, значит, сражаться с тобой, Михайло?

Михайло плавно поклонился обоим:

— За особую честь почту с такими мастерами за переходящее знамя бороться!

— Видал, Никифор? — усмехнулся Матвей. — Вон куда он сразу метнул!

— Что ж, против рожна не попрешь, — заметил Сакуленко. Обдернул шумящий фартук на своей широкоплечей, коротенькой фигуре и, уже подходя к своему молоту, добавил: — На то вино и молодое, чтобы играть да пениться.

Прошел день, и Матвей с Сакуленко пришли в пролет тяжелых молотов, посмотреть, как начнет свое бригадирство Михайло Автономов.

Оба они не раз перемигнулись между собой, пока шли приготовления к ковке: каждое движение и жест нового бригадира показывали не только хорошую выучку, но и что-то неуловимо свое, автономовское. Когда началась ковка, это автономовское проявилось даже с неожиданным блеском. До той минуты оно словно таилось где-то, как самоцвет в глубине породы, и вот, вскрытое, засверкало, заиграло всеми красками. Михаил Автономов ковал те же танковые детали, что Матвей Темляков и Никифор Сакуленко. Основные приемы работы, конечно, были те же, но все то, что связывало эти приемы между собой, могло выйти только из рук Автономова, могло быть выражено только его взглядом, сказано только его сочным, молодым голосом.

В каждом движении его стройной, высокой фигуры, в том, как он принимал раскаленный круглый слиток металла, как давал ему легкий и даже словно небрежный поворот под нависшей громадой молота, в манере опускать черный квадрат топорика и менять направление его удара — во всем этом так и сверкала умная, точная смелость и свобода.

— Вот он артист какой оказался, а? — изумленно шепнул Сакуленко на ухо Матвею.

— Да ведь он и есть артист! — вспомнил Матвей. — Когда наш драмкружок спектакли ставит, для Михайлы всегда роль найдется.

После известия о смерти Сергея в семью Панковых прочно вошла тишина и тоска. Алексей Васильевич, прихварывавший уже несколько лет, теперь совсем ослабел. Жена его, маленькая энергичная женщина, стойко держала весь дом на своих плечах. Когда младший сын Юра попривык к заводской жизни, мать посоветовала ему «натвердо выбрать себе специальность, и чего лучше — отцовскую»: стать слесарем-лекальщиком. Юра согласился и сказал об этом отцу. Больной оживился:

— Вот это правильно! По отцовской дороге пойдешь. Препоручаю тебя Степану Данилычу, он из тебя мастера сделает. Сегодня воскресенье, сходи-ка к нему да попроси его к старому другу зайти, по душам поговорить.

Через час Степан Данилович Невьянцев вошел в прохладную спаленку.

— Эх, брат, у тебя температура не по сезону: я в этой температуре яблоки свои зимой храню.

— Что делать, все мне воздуху не хватает, сердце слабо.

Алексей Васильевич рассказал о том, как Юрий познакомился с группой эвакуированных ребят, как стал работать на заводе, а теперь, мечтая быть принятым в «отряд мстителей», избрал себе специальностью лекальное дело.

— «Отряд мстителей»… слыхал, слыхал, — снисходительно пробасил Степан Данилович. — Уж ребята придумают!

Он не заметил, как худенькое лицо Юры осветилось насмешливо-сожалеющей улыбкой: эх, мол, да что об этом деле вы знаете? Его неприятно удивило, что Степан Данилович, которого в семье Панковых считали умным и чутким человеком, не понимал, что «отряд мстителей» является вполне серьезным жизненным делом. А сколько разговоров было об отряде с Сергеем, который все очень одобрил и даже выступил на его организационном собрании. Чем больше Юрий смотрел на крупное лицо Степана Даниловича, тем сильнее чувствовал обиду за старшего брата и за всех «мстителей». Ведь Степан Данилович как раз в тот вечер, когда Сергей, вернувшись домой, рассказывал о собрании «мстителей», был в гостях у Панковых.

Сделав непроницаемое лицо, Юра стал слушать неторопливый разговор стариков.

Когда началась война, многие старики вернулись к своим станкам, и Степан Данилович, несмотря на свои шестьдесят пять лет, ни на один день теперь не отрывался от своих лекальных тисочков.

— Степан, старые мы с тобой друзья, росли вместе…