Последнее желание - Галина Зарудная

Мать не сразу нашла, что ответить.

— Просто нас по-другому воспитывали, — тихо проронила она, снова повернувшись к зеркалу. — Если человек талантлив, об этом скажут другие. Самому так говорить негоже.

— Негоже недооценивать или губить свой талант. Но, черт с ним. — Валерия устало вздохнула. — Тебе нравится костюм?

— Ну, конечно, Валь! Я себя не узнаю в зеркале. Я представляю, как приду в нем на работу и меня там тоже не узнают.

— Привыкнут. Да-да, привыкнут. И ты привыкнешь. Уже сейчас начинай привыкать.

Она осторожно взяла мать за плечи.

— А теперь… давай… иди к нему. Иди.

Она почувствовала, что плечи мамы задрожали.

— Как — вот так? Просто пойти? — испугалась она.

— Просто пойти, — Лера незаметно подталкивала ее к двери. — Ни о чем не думай. Просто зайди к нему и покажись. Спроси, как ему костюм. И все. Больше ничего не надо.

Она проводила маму в коридор до двери спальни, но та все еще продолжая заметно колебаться.

— А вдруг он спит? — спросила она шепотом.

Вместо ответа Лера быстро постучала в дверь и убежала.

Мать даже охнуть не успела. Но потом, стоя за стенкой своей комнаты, Лера услышала, что дверь в спальню родителей отворилась, мать вошла. Она облегченно вздохнула. Ну, наконец то!

Она едва ли не физически ощутила грядущие перемены в их семье. Аккуратно, детка, аккуратно! Не сглазь, не задуй этот слабенький фитилек. Пусть родители по-новому взглянут на свою жизнь, друг на друга. На нее, в конце концов. Да, да, она ведь здесь, она не декорация. Пусть ее старания не окажутся бесполезными, молилась про себя Лера, скрещивая на всякий случай пальцы. И пусть, Господи, красота, наконец, спасет мир. Даже если это мир одной маленькой семьи.

Она уже начала тревожиться, мама не показывалась минут сорок. Потом Лера услышала, как она вышла из комнаты, и поскольку сразу же последовала на кухню, а не к ней, стало понятно, что мать пошла пить валерьянку. Дав ей фору в несколько минут, Валерия пошла за ней.

Женщина стояла возле открытого окна, стараясь дышать всей грудью, и была очень сильно взволнована. Увидев дочь, постаралась скрыть слезы. Но влажные глаза ее выдавали, догадавшись об этом, она отвернулась к окну.

— Ну что? — осторожно спросила Валерия. — Он оказался очарован больше, чем ты предполагала?

Мать мельком взглянула на нее и кивнула.

— Вот видишь. Я же говорила. Значит, это слезы радости?

Мать снова кивнула, и стало понятно, что она не в силах управиться с этими слезами, что они вот-вот прорвутся снова. Она закрыла лицо руками.

Лера подошла к ней сзади и обняла, положив голову на плечо.

— Я же говорила, говорила, — продолжала она ласково. — Как глупо с нашей стороны было думать, что ему все равно. И как же важно ему самому было увидеть тебя сияющей, радостной, — настоящей королевой.

— Ты все таки подслушиваешь? — спросила мать, повернув голову.

— Мам, — пожурила Лера, но без злости, — почему всякий раз, когда я говорю или делаю что-то стоящее, ты сразу же ставишь это под сомнение и коришь меня? Почему ты не хочешь понять, что я сама способна многое замечать? Как это низко — подслушивать вас с папой, я бы никогда до такого не опустилась. Может, вся проблема в том, что ты считаешь меня глупой?

Мать повернулась к ней. Ее дыхание пахло валерьянкой, рот искажала гримаса боли, слезы катились непрерывным ручьем.

— Нет, Валь, нет, я так не считаю. Ты прости меня. Тут он тоже прав. Прав, говоря, что ты взрослая уже. Это я, я ничего не вижу и не замечаю. А потом еще и виноватых ищу. Ты правда уже не маленькая. — Она вытерла слезы и обняла Валерию. — Я зациклилась на работе, ты точно тогда заметила, а я так обиделась на твои слова. Какая дура! Собственной жизни не вижу, собственной семьи не вижу. Не вижу, как растет мой ребенок! Пятнадцать лет — это же такой важный возраст! Я в пятнадцать лет уже семью кормила. Но я привыкла думать, что молодежь сейчас другая. Распущенная и ленивая. Как я могла думать так про свою дочь?.. Ты не обязана становиться моей копией, идти на бухгалтера… одеваться, как я. У меня нет таких способностей, как у тебя… Почему кто-то непременно должен обращать внимание на то, что и так под носом? Почему очевидные вещи кажутся такими далекими?..

Лера ничего ей не ответила, чувствуя одновременно удивление и смущение. Она не ожидала этих слов от матери. За всю жизнь она не слышала от нее ничего подобного, большей частью какие-то нелепые упреки, критику. Но, Господи, о чем они говорили с отцом? Что за волшебные слова он подобрал, чтобы расколдовать сердце этой женщины? Или все подействовало в совокупности?

— Ты так старалась с этим костюмом, а я и спасибо не сказала. Отец видел, как ты просиживаешь за машинкой чуть не сутки напролет, он рассказал мне… А я… я ничего не вижу. Теперь выясняется, что я плохо думала о своем муже. Я думала… что он… потерял интерес ко всему… больной старик… А это я, я потеряла интерес ко всему! Это я — больной старик! Сколько горечи в душе накопилось, — прошептала мать, теребя воротник, словно горечь эта душила ее. — Как бы я хотела, чтобы ты никогда не знала этого чувства….

Валерия едва была способна побороть подступивший к горлу ком. Эта горечь слишком хорошо знакома ей! Эта горечь не покидает ее ни на минуту, как неизлечимая болезнь. И чем дольше ты ее игнорируешь, тем сильнее и опаснее становится эта горечь, выжигает как химикат последние ростки сопротивления. Душа чернеет, покрывается пеплом, и ты не замечаешь, как уже разливаешь эту отраву на окружающих, посыпаешь этим пеплом их гловы.

Как же слеп человек, закрывающийся от собственной боли. Как же глух, стараясь перекричать самого себя. До чего глуп, не подвергая сомнению свои слова и поступки. Как же горд, презирая других за их попытки отрыть ему глаза.

Горечь души — это осадок старых обид, разочарований и трудностей. Неспособность прощать себя и других. Не оставлять право на ошибку!

Предел, за которым уже нет возможности отступить или уступить.

Угнетенность, усталость, озлобленность. И как результат — бесконечная и бесплодная борьба с ветряными мельницами! Или еще хуже — черепашья нора.

Ее собственный портрет через двадцать лет!

С критичной опасностью сознание перешагнуло границу этого понимания.

Самый сложный плен — это плен собственного Эго!

Может, в том заключается ее задача? Повернуть стрелки в правильном направлении? Именно в 1987-м — ни годом раньше, ни годом позже? Насколько кардинально все изменится теперь в будущем? Станет ли она когда-нибудь карьерным монстром, сжигающим все на своем пути?

— Этого не будет, мам, — пообещала она хриплым голосом. — Поверь мне, я сделаю все возможное, чтобы у подобного чувства не было никаких шансов…

Лера крепко зажмурила глаза, мечтая уже завтра проснуться в своей прежней жизни, но так, чтобы прежней Валерии Черноус в ней не было.

Я все поняла, повторяла она в блаженном порыве. Я все поняла.

Я исправлюсь. Я уже исправилась!

Пожалуйста…

Но…

Жесткий матрас, беленый потолок, приглушенный голос диктора за тонкой стенкой, запах жаренной картошки, доносящийся из кухни, — все точно так же.

Еще один оторванный листок с настенного календаря — еще одна упавшая с небес звездочка, погибшая за слишком смелые и спешные надежды.

Еще одно утро прожитого когда-то дня.

От чего же ты взяла, глупая Лера, что теперь, как герой кино, под славную песенку отправишься назад в будущее? Вот тебя встречают близкие, осыпают цветами, и все нарадоваться не могут принятым некогда тобой решением бороться с собственным эгоизмом. Фанфары и конфетти! Ай да, молодца! А, может, сразу в Нирвану?

Вычищая в ванной зубы зубным порошком, Валерия придирчиво разглядывала себя в зеркале, и, не найдя никаких зрительных перемен со вчерашнего вечера, корчила злые рожи.

Твой характер, или как мама говорит — нрав! — никакая Нирвана не исправит, детка!

И все же по горячим следам убедила мать купить новые туфли к костюму и непременно посетить парикмахера. Вчерашний вечер не должен развеяться и забыться, как обычный приятный сон. У них еще много работы впереди. Но самый тяжелый камень уже сдвинут.

Жаркими, молчаливыми объятиями, говорящими лучше любых слов, поблагодарила она отца за беседу, которую он провел с матерью. Еще никогда Валерия не чувствовала такого единения со своей семьей. В «предыдущей версии» они этого не сумели.

Ну, или она не сумела.

Теперь это неважно. Теперь все изменилось. Она знает это, потому что увидела первые достойные плоды своих стараний.

— 30

Фома звонил ей каждый вечер, за период каникул они гуляли вместе раза четыре. Он завалил ее журналами мод, взятых, как сам выразился, «на прокат» у матери.