Процесс тамплиеров - Малколм Барбер

Пока де Моле готовился к защите, перед комиссией предстала целая череда тамплиеров. В четверг 27 ноября они выслушали показания 12 человек, которые, впрочем, казались столь же сбитыми с толку и испуганными, как и предыдущие свидетели. Рауль де Жизи, например, явился в суд, «потому что епископ Парижский разрешил любому желающему предстать перед комиссией, тем более и сам он хотел видеть всех ее членов»; Жак Вержюс сказал, что он «простой земледелец» (agricola) и понятия не имеет даже, как нужно вести себя в суде; Жан из Вильсерфа, нищий, желал лишь подтвердить первоначальное признание, сделанное в присутствии епископа Парижского; Эймон де Барбон также был бедняком и не имел возможности защитить орден; Этьен де Провен состоял членом ордена всего девять месяцев до начала арестов и сам защищать его не желал, но заявил, что «если магистрам угодно его защищать, то пусть они это и делают»; Гийом Бошел-ли также не мог ничем быть полезен ордену, ибо был очень беден и даже нигде не служил; Никола де Се л ль желал подтвердить первоначальное признание, «раз это угодно Господу нашему и пресвятой Деве Марии»; Жан де Ферн «не желал ссориться со святейшим папой и господином нашим королем Франции»6. Но хотя ни один из них и не был готов предложить ордену какую-либо защиту, кое-кто все же дал такие показания, которые в свете последующих событий можно было интерпретировать как признаки перемен в настроениях арестованных тамплиеров после того, как папская комиссия начала наконец действовать. Жак Вержюс, например, добавил, что «если бы умел или мог, то по доброй воле выступил бы в защиту своего ордена». Эймон де Барбон показал, что «его три раза пытали, вливая в него воду через вставленную в рот во-ронку, а еще он семь недель сидел на хлебе и воде». Он бы, конечно, стал защищать орден и притом по доброй воде, если б мог это сделать, но он, к сожалению, находится в заключении. Он сказал лишь, что в течение трех лет охранял жилище Жака де Моле в заморских странах, но «даже не слышал ничего дурного ни о великом магистре, ни об ордене». 1еперь он был в замешательстве, «ибо перенес множество телесных и душевных страданий во имя своего ордена». Более он не пожелал ничего добавить к своим показаниям, «поскольку слишком долго провел в заточении». Гийом Бошелли тоже заявил, что охотно сказал бы правду, не находись он в тюрьме, а Жан де Ферн особо подчеркнул, что его под пыткой заставили признаться в том, чего он не делал.

Толчком к столь важной, хотя еще и не слишком ощутимой перемене в настроении тамплиеров стало, видимо, выступление перед комиссией второго важнейшего свидетеля за этот день — Понсара де Жизи, приора Пэна. Когда его спросили, намерен ли он защищать орден, он ответил, что все обвинения, предъявленные тамплиерам, лживы, и «все, в чем он или другие братья по ордену признавались в присутствии епископа Парижского или кого-либо другого, — ложь», ибо сказано все это было «под пыткой и угрозами, а пытали их Флойран де Безье, приор Мон-фокона, [и] монах Гийом Робер, враги ордена тамплиеров». 36 его братьев умерли в Париже в результате пыток, как и многие другие — в иных городах. Да, он готов был защищать орден, если ему выделят средства из имущества тамплиеров и позволят получить помощь и совет от двух братьев, Рено де Провена и Пьера де Болоньи. Затем он представил список врагов ордена, что ему было разрешено сделать по правилам инквизиционной процедуры7. Похоже, что Понсар де Жизи еще в тюрьме успел поговорить с Рено де Провеном и Пьером де Болоньей и, возможно, именно они предложили ему подобный тактический ход: перечислить всех врагов ордена. Эти два человека впоследствии заняли ведущее место среди защитников ордена и продемонстрировали свои познания в области права и адвокатское мастерство, намного превышающие те, которыми обладал Понсар де Жизи».

Затем Понсара спросили, подвергался ли он когда-либо пыткам, и он ответил, что «в течение трех месяцев до того допроса, на котором он сделал признание в присутствии епископа Парижского, его неоднократно опускали в колодец, так туго стягивая руки за спиной, что у него из-под ногтей выступала кровь». Колодец этот был всего в один шаг шириной. Если его будут пытать снова, сказал он, «он, конечно, отречется от всего, что говорит сейчас, и скажет то, что будет угодно его мучителям». И только потому, что «такая смерть будет быстрой, во имя своего ордена он готов скорее лишиться головы, быть сожженным на костре или сваренным заживо, чем терпеть столь ужасные длительные пытки, вроде тех, которым не раз подвергался за более чем два года, проведенные в тюрьме; их он больше не вынесет».

Подобные слова грозили серьезными осложнениями. Эффект, произведенный эмоциональным выступлением Понсара де Жизи, тут же учел Филипп де Воэ, прево Пу-атье и один из главных тюремщиков тамплиеров, который представил комиссии письмо, написанное Понсаром де Жизи папе и его комиссии ранее, в чем тот признался, так как «истину не следует искать по углам»; в этом письме перечислялись множественные прегрешения ордена. Пон-сар пытался протестовать, уверяя комиссию, что письмо написал в порыве гнева, вызванного оскорбительным поведением казначея ордена, да и содержание письма не слишком соответствовало выдвинутым против ордена обвинениям, тем не менее, доверие комиссии к данному свидетелю оказалось в значительной степени подорвано. Согласно письму Понсара, братьям ордена запрещалось 1) принимать участие в сборе пожертвований во время мессы, 2) держать детей над купелью во время крещения и 3) ночевать под одной крышей с женщиной. Всякого, кто нарушит эти запреты, бросали в темницу. Если это заявление Понсара де Жизи еще можно было счесть простым недовольством суровой дисциплиной ордена, то остальные обвинения были куда более серьезны. Так, например, магистры и приоры, принимавшие в орден братьев и сестер, после того, как эти сестры давали ооет покорности, целомудрия и бедности, лишали их невинности8. Для магистров самым обычным делом было даже принуждение к сожительству девиц «определенного возраста, которые думали, что вступают в орден для спасения души своей». У этих сестер потом рождались дети, и магистры принимали этих детей в члены ордена, хотя по Уставу прием незаконнорожденных запрещен. На самом же деле вступить в орден могли даже воры и убийцы, «если у них водились денежки». Приоры местных отделений ордена торговались с новыми братьями по поводу платы за вступление в орден, «в точности, как если бы покупали лошадь на рынке», а это значит, что многие братья виновны были в грехе симонии и заслуживали отлучения от церкви. К тому же приоры были еще и клятвопреступниками, ибо заставляли новичков клясться всеми святыми, что никаких взяток при вступлении в орден они не давали. Если же кто-то из братьев раздражал того или иного приора, тот давал взятку командору провинции, который мог отправить «виновного» за море, чтобы тот «сгинул на чужбине или влачил дни свои в печали и нищете». Тех, кто покидал орден, хватали и насильно возвращали. Внутри ордена нередки были ссоры и распри, например, когда братья обвинили Жерара де Вилье, приора Франции, в том, что по его вине орденом был утрачен остров Тортоса и погибли проживавшие там братья. Именно по этой причине Жерар де Вилье и бежал, обманом убедив и некоторых своих друзей бежать вместе с ним9.

Демонстрация этого письма, видимо, нанесла Понсару де Жизи сокрушительный удар; он более не пытался защитить орден, был, казалось, весьма напуган тем, что к нему в тюрьме снова могут применить пытки, и все время просил комиссию «позаботиться о том, чтобы его не подвергали преследованиям по поводу данных им показаний, и господа члены комиссии попросили прево Пуадъе и Жана де Жанвиля никоим образом не преследовать его за то, что он выступил в защиту ордена. Ему обещали, что не станут подвергать его наказанию в связи с этим».

Итак, первые искры сопротивления, похоже, гасли. Понсар де Жизи потерпел фиаско, ничуть не лучше выступил и Жак де Моле, вновь представший перед комиссией в пятницу 28-го. Похоже, перерыв он использовал вовсе не для подготовки достойной защиты, а для того, чтобы постараться от нее увильнуть. Когда его вновь спросили, хочет ли он защищать орден, он ответил, что «был рыцарем, неграмотным и бедным, и слышал лишь, что святейший папа, как говорилось в церковном послании, которое ему зачитали, оставил его дело и дела некоторых других руководителей для своего личного расследования, а потому в настоящий момент… он (Моле) не желает ничего более говорить по упомянутому вопросу». Когда же его настоятельно попросили ответить, собирается ли он все-таки защищать орден или нет, он сказал, что не собирается, и смиренно попросил членов комиссии ходатайствовать за него перед папой, чтобы дело его было рассмотрено как можно скорее, и тогда, представ перед его святейшеством, он скажет все «во славу Иисуса Христа и Святой церкви». Он никак не мог понять, почему комиссия не может продолжать расследование индивидуальных дел. И, «дабы облегчить совесть», пожелал рассказать об ордене три вещи. Во-первых, лишь кафедральные соборы, насколько ему известно, убраны лучше, чем храмы тамплиеров; там собрано множество священных реликвий, да и священные обряды порой отправляются лучше. Во-вторых, он не знает другого такого ордена, где больше бы занимались благотворительностью, ибо каждое приор-ство тамплиеров раздает милостыню по три раза в неделю согласно общему для всех Уставу. В-третьих, ни в одном другом ордене братья с такой готовностью не проливают свою кровь во имя защиты христианской веры, что внушает уважение даже врагам. Именно поэтому граф д'Артуа пожелал, чтобы отряды тамплиеров служили авангардом в его армии, и если бы граф тогда еще и последовал совету великого магистра, то ни он, ни сам великий магистр не погибли бы10. Однако слова его не произвели на членов комиссии никакого впечатления. Они заявили, что все это не имеет значения для спасения души, раз подорваны основы католической веры. Моле отвечал, что полностью с этим согласен, и что сам он верит «в единого Бога, в Троицу и другие догматы католической веры, и что как Бог един, так едины и вера, крещение и церковь, и что не ранее того, как душа покинет тело, станет ясно, кто хорош, а кто плох, и только тогда каждый познает истинный смысл того, что происходит ныне».