Изгнанники - Дэвид Коу

9

Я неоднократно излагал аргументы против необдуманных действий в ответ на жестокости, приписываемые захватчикам из Лон-Сера. Нет необходимости вновь приводить их. Время лишь подтвердило их неоспоримость. Однако я принужден высказать некоторые замечания по поводу смущающего умы предложения, высказанного на последнем летнем Собрании, а именно что Барам может служить неким мандатом, который будет предъявлен правителям Лон-Сера нашими посланниками, если мы, конечно, окажемся настолько неразумны, что решим их отправить. Мне не следовало бы напоминать сторонникам этой ужасной идеи, что чужестранец обвиняется в наиболее гнусных преступлениях против нашей страны и народа. Сама возможность того, что он может быть освобожден и вернется на родину, оскорбляет память Джессамин, Передура, Ньялла и тех мужчин, женщин и детей, которые прямо или косвенно стали жертвами его злодеяний. Граждане Тобин-Сера спят спокойно, зная, что чужестранец в тюрьме, и их сон станет еще более безмятежным, когда его приговорят в конце концов к смертной казни, что и нужно было сделать уже давно.

Он помешанный. Совершенно точно.

Оррис довольно быстро это понял, хотя неделю или даже две не хотел себе в этом признаваться. В конце концов, что он мог поделать? Обратиться за помощью было не к кому, а отказываться от задуманного он тоже не хотел. Да и дороги назад уже не было. Не мог же он просто вернуть Барама в тюрьму со словами: «Простите, я не должен был его похищать, но я же не знал, что он абсолютно сумасшедший». Оррису казалось, что у него только два пути: убить чужестранца и идти в Лон-Сер одному или же сделать все возможное, чтобы Барам не покалечил себя, или его, или кого-нибудь еще, и надеяться, что со временем его рассудок начнет проясняться, не будучи подавленным тюремными стенами. Он выбрал второе, хотя ему и пришлось долго себя уговаривать.

Он должен был понять, во что впутывается, еще той ночью в тюрьме. Должен был заметить, как вздрагивали охранники при каждом внезапном движении Барама. Должен был уловить, как вымученно они шутили по поводу его непредсказуемого поведения. И ему бы следовало задуматься, чем вызвано монотонное заунывное бормотание чужестранца. Где-то в глубине души он понимал истинную причину, но убедил себя в том, что сумеет с этим справиться. «Все это оттого, что он так долго пробыл в заключении», — уговаривал он себя, хотя, возможно, и был прав. Но это ничуть не облегчало положения.

Первые полтора дня прошли достаточно гладко. Даже помывшись, Барам не очень охотно покинул здание тюрьмы — и это тоже должно было натолкнуть Орриса на размышления, — но прогулка ночью под открытым небом отвлекла его. Правда, по мнению Орриса, они двигались слишком медленно. Он и так никогда не причислял себя к терпеливым людям, а той ночью было отчего нервничать. Но после проведенных в камере четырех лет чужестранец был в ужасающей физической форме и не обладал ни силой, ни выносливостью, необходимыми для долгого путешествия, вдобавок ему досаждали отвратительные язвы, покрывавшие стопы. Оррис залечил бы их, но Барам не давал магу не то что тронуть, но даже приблизиться к нему. Тем не менее они все же отошли на заметное расстояние от тюрьмы и через Ястребиный лес по слегка уходящей вверх тропе направились к предгорьям хребта Парне.

Когда небо на востоке начало разгораться, Барам потребовал сделать остановку. Точнее, он просто встал как вкопанный, и никакими силами магу не удавалось сдвинуть его с места. Чужестранец стал лицом к восходящему солнцу, закрыл глаза и опустил руки вдоль тела, развернув их ладонями к свету. Оррис уговаривал его двигаться дальше, приводя сотню различных доводов, потом стал кричать и угрожать, но все было без толку. Маг попытался увести Барама силой, но тот просто вывернулся из его крепких рук, как ночью в камере, и снова застыл в той же позе. В конце концов Оррис махнул на него рукой, надеясь, что этот странный ритуал скоро закончится, и решил воспользоваться случаем и перекусить.

Услышав, как Оррис зашуршал оберткой, Барам, кажется, несколько позабыл о своей церемонии. С жадностью глядя на сушеное мясо и сыр в руке мага, он даже сделал к нему неуверенный шаг. Но тут же снова повернулся навстречу медленно поднимающемуся над горизонтом солнцу, слегка запрокинул голову и выпятил грудь, словно стараясь впитать свет и тепло каждой клеточкой своего тела. Барам стоял так несколько минут, потом неожиданно открыл глаза, встряхнулся, как животное, отряхивающее со шкуры воду, и пошел к Оррису с широко открытыми глазами и протянутой рукой.

— Что, проголодался? — с усмешкой поинтересовался маг.

Чужестранец с готовностью кивнул, и Оррис протянул ему мешочки с припасами. Барам плюхнулся на землю и стал лихорадочно рыться в пакетах, пригоршнями загребая еду и забрасывая в рот без разбору сушеное мясо, сыр и сухофрукты.

— Эй! — закричал Оррис, выхватывая у него мешки. — Не налегай так, чужеземец! А то у нас ничего не останется!

Барам с ненавистью поглядел на него, пережевывая то, что ему удалось прихватить, но не попытаться отобрать пакеты, пока Оррис распихивал их по карманам одежды.

— Пошли, — скомандовал маг, жестом приказывая Бараму встать. — Мы и так потеряли много времени.

Барам неохотно поднялся и поплелся вслед за Оррисом. Остаток дня они медленно, но верно поднимались в гору. К счастью, несмотря на их нестерпимо медленное передвижение, чужестранец, кажется, был искренне признателен Оррису за освобождение из тюрьмы. Он почти все время не отрывал глаз от неба и расстилавшихся перед ними пейзажей, с такой жадностью вбирая в себя все, что видел, как пересохшая, истрескавшаяся земля впитывает летний дождь. Во время привала он ложился на землю, закрывал глаза и подставлял лицо солнцу. А когда ближе к вечеру прошел краткий ливень и размыл тропу, Барам не побежал в укрытие, а мок под дождем, словно наслаждаясь каждой упавшей на его кожу каплей. Оррис подумал, как странны иногда повороты жизни: человек, принесший с собой в Тобин-Сер одни разрушения, сейчас с такой жадностью вбирает в себя дары этой земли. Но счастье вновь обретенной свободы сделало Барама более покладистым, магу это было на руку, и, хотя они не стали двигаться быстрее, в этот день чужестранец шел вперед с большей готовностью.

Однако ночью начались неприятности. Покончив с легким ужином, Оррис, как мог, объяснил чужеземцу, что пришло время спать. Но вместо того, чтобы последовать примеру мага и растянуться около костра, Барам сел, поджав колени к груди, и почти сразу же начал раскачиваться взад-вперед, напевая шепотом. Он бормотал не так громко, как в своей камере, но Оррис различил знакомые, хоть и непонятные слова. Маг снова подумал о какой-то неизвестной религиозной практике, но, наблюдая при свете костра, как нервно бегают из стороны в сторону его глаза, Оррис засомневался. С неприятным холодком в сердце он вдруг осознал, что это вовсе не ритуал, а какое-то болезненное нарушение психики, вызванное заточением и одиночеством, и тотчас же догадался, что вряд ли оно пройдет в ближайшем будущем. Вспомнив, что в камере, когда он пришел за узником, была кромешная тьма, Оррис предположил, что чужестранец будет бормотать до самого рассвета.