Странствие бездомных - Наталья Баранская

Много раз каждый из них задавал себе вопрос: «Как быть?» Мама спрашивала себя: «Что я буду тут делать?» Отец, мягкий и деликатный, боялся оказывать даже малейшее давление на маму. Так и не придя к сколько-нибудь определенному решению, по русской привычке отложили его — до переезда отца в Германию, где он рассчитывал найти постоянную работу (корреспондентскую, переводы) и где осело немало российских эсдеков: одни успешно отбывали срок ссылки с разрешения жандармского управления, другие переводили дыхание, обсуждая партийные дела и запасаясь «литературой» для дальнейшей деятельности на родине.

Впрочем, деятельность эта отчасти (хотя еще очень слабо) приобретала законный характер: после революции 1905 года начала работать Государственная дума — то созывалась, то распускалась по воле властей. Впрочем, значение Думы было очень невелико. В Думе второго созыва мама работала секретарем рабочей фракции. Для отца же легальные пути в Россию оставались закрытыми — он подлежал суду по делу 1906 года; теперь к этому прибавлялись уклонение от суда и переход границы.

А в этом сложном узле из множества нитей был еще запутан ребенок, «наше желанное дитя». Ребенок соединял их, но делал разлуку более болезненной.

Долгие годы мама хранила цветок эдельвейса, сорванный ими в горах. Белые когда-то лепестки пожелтели, но мохнатые листики оставались шелковисто-нежными. Эдельвейс лежал меж страниц книги, подаренной маме отцом, — стихотворения К. Бальмонта. Когда подаренной? Когда изданной? Нет этой книги. В памяти остался благородный облик подарочного издания давних лет. И еще надпись рукой отца, очень нежная (слов не помню). Да закладочка с вышитой черным шелком ласточкой. Пропала книга, продана букинисту. Выброшен из нее эдельвейс — в память о счастливом лете в жизни моих родителей. Не уберегла я книгу, недосмотрела — виновата.

Эдельвейс — символ мужества и отваги, цветок любви и верности. Мамин цветок.

Картинки из детства

Осенью 1910 года мать вернулась со мной в Петербург. Вот и дошло мое повествование до того времени, когда подключается моя собственная память (1910–1911 гг.). Правда, в два-три года я запомнила всего несколько эпизодов. То, что произвело на меня сильное впечатление или напугало. Я называю это «картинками», потому что память сохранила отдельные кадры, как бы снятые со вспышкой. Они статичны — нет связи ни с предыдущим, ни с последующим. Как видно, сильная зрительная память, мне свойственная, долгие годы берегла множество конкретных подробностей.

Картинка первая. Комната с деревянными стенами. Ночь. На столе свеча. За окном ель, снег. Я плачу, кричу, зову маму. Около меня хлопочут женщины, но я всё плачу, надрываюсь от крика. Меня заворачивают в одеяло, и дядя с бородой берет на руки и ходит со мной по комнате. Всхлипываю, затихаю, засыпаю. У дяди борода, как у папы.

Впоследствии мама пояснит: «Это было в Шувалове, на даче у Минских. Я оставила тебя, у меня были дела. У них Леня был, твоего возраста». (Марк Наумович Минский, старый мамин знакомый, тоже эсдек, меньшевик.)

Картинка вторая. Я потеряла няню (конечно, это она потеряла меня, заговорившись). Высокие узорчатые ворота. Это Летний сад. В этом саду мы гуляем. Ужасный испуг, и тут же великая радость — няня стоит у ворот с солдатами. Один из них берет меня на руки. От него пахнет табаком, шинель шершавая. Я верчусь, дрыгаю ногами, стараясь освободиться. Все смеются.

Мама к этому добавила: «Ох уж эти няньки! Одна с тобой вместе загуляла, а я просто с ума схожу. Явились, она что-то плетет, а ты все пояснила: были у дяди, бутылка „чок“ — „буль-буль-буль“ и „а-ах!“» Няньки часто менялись. Да и не настоящие это были няни, а так — прислуги без рекомендации, что подешевле.

Картинка третья. На прогулке видим пожар. Горит большой дом (для меня большой). Огонь и дым из окна. Женские крики. Мчатся пожарные на конях, непрерывно звоня в колокол. Толпа. Шум. Страх. Но так интересно!

Картинка четвертая. Еще одно переживание: улетел мой шарик — темно-зеленый с белым петухом. Только купили, веревочку продавец примотал к пуговице на моем пальто. А шарик оторвался, летит, поднимается всё выше, и я реву, закинув голову, следя за шаром, — вот он уже над крышами, стал совсем маленьким, исчез. Прогулка, вероятно, с мамой. Няня не купила бы мне шар.

В этих разрозненных картинках из раннего детства проглядывает наша с мамой жизнь в Петербурге без отца. И еще не раз повторится в ней грустный мотив: я у чужих людей, добрых, но чужих, а я хочу к маме и плачу.

С папой в Германии

В январе 1911 года мать была арестована вместе с товарищами из депутатской группы рабочих (III Государственная дума).

Меня приводила к ней на свидание в ДПЗ моя крестная — тетя Руня. Мама рассказывала, что присутствовавший на свидании надзиратель качал меня на ноге, приговаривая: «Поехали — поехали, по дорожке — по дорожке, по кочкам — по кочкам!» А я смеялась и потом, уютно пристроившись у него на коленях, перебирала блестящие пуговицы на мундире. В минуты моих дружеских общений с «дядей» и его пуговицами мама с Руней обсуждали свои дела, и не только партийные, но и личные: когда и, главное, с кем можно отправить меня в Мюнхен к отцу.

Среди наших открыток я нашла одну с таким адресом: «С.-Петербург. В канцелярию Градоначальника для заключенной в Доме предварит, заключ. Любови Николаевны Радченко. Petersburg. Russland». Открытка вся в штемпелях — кроме почтовых два лиловых штампа: «Просмотрено» и цифра 21 в окружности. Красным карандашом подчеркнуто имя адресата, синим поставлена дата: «9 февр.», простым карандашом помечено: «За Мин. Вн. Дел», то есть мама числится за Министерством внутренних дел.

Это весточка от отца. Он пишет без обращения: «Туся совершенно здоровенькая, веселая, шлет привет. Гуляет целый день в большом парке и окружена всякими заботами. Вспомин[ает] мамика, которую ужасно люб[ит] и цел[ует] „крепенько-крепенько“. Два ближ[айших] мес[яца] буд[ем] в деревне, на даче, куда переезжаю дней через десять в очень хорошее место. В.».

На полустертом почтовом штемпеле Петербурга дата — 26 января. Значит, меня довольно быстро доставили к отцу. Отвез «дядя Гриша», Григорий Иннокентьевич Крамольников, добрый друг родителей.

Из текста, не предназначенного для посторонних, мать должна была понять, что обо мне заботится не только отец, но и товарищи по эмиграции. А нежные слова, конечно же, посылает маме отец, и любим и целуем ее мы оба. Картинка изображала двоих детей — брата и сестричку, немецкая надпись уточняла это родство.

Примерно через полгода Любовь Николаевна получила приговор — высылку на три года из Петербурга, запрет и на другие крупные города. Она выбрала Псков, уже знакомый.