Жаркие горы - Александр Щелоков

— Таким путникам мы рады, — сказал Хаджи Ахмад с понимающим видом. — Но мы, пуштуны, народ гордый. Мы стреляем, когда видим, что идут чужие солдаты.

— Да, я знаю. Неделю назад у кишлака Пуза обстреляли нашу машину. Сделали это совсем не душманы…

— Мы не попадали.

— Зачем же тогда стрелять?

— Если человек пришел с товарами — мы знаем, он купец. Если у него ружье и пулемет — значит, пришел воевать. Купцу — деньги, солдату — война. Все у нас есть для всех. Кто придет, тот свое и получит. Мы не привыкли подставлять левую щеку, если ударили по правой. Здесь мы бьем сразу, а потом выясняем, по какой щеке нас хотели ударить. Если шел с оружием, значит, собирался стрелять.

— Вы очень понятно мне объяснили, — сказал Черкашин. — Спасибо.

— Объясните мне так же понятно: зачем пошла на Дарбар такая сила? Чтобы принести новое горе пуштунам? — Хаджи Ахмад произнес эти слова зло. Очень зло. Было ясно — хочет разозлить Черкашина, вынудить его на ответную грубость.

Абдул Кадыр Хан мог легко прекратить эту пикировку, пользуясь правом хозяина, но он выжидал. Шурави турэн держался уверенно, чем выигрывал в глазах окружающих. А от этого выигрывал и сам арбаб. Именно Хаджи Ахмад сейчас противостоял сильнее других новым веяниям и противился тому, чтобы род объявил конец нейтралитету.

Черкашин уже достаточно ясно представлял расстановку сил и потому также понимал, кому будет на пользу его небольшая победа в споре. Однако для этого она должна быть не только убедительной по логике, но и красивой по словесному облачению.

Восток любит слово, умеет ценить его внутренние достоинства — звонкость, образность, окрыленность. Искусство плести слова — сладкоречие — считается здесь даром, лежащим на грани возможного. За сладкоречием следует поэзия — искусство, на которое поэтов вдохновляет сам шайтан.

Сохраняя бесстрастность голоса, чтобы не выдать свое торжество — уж слишком открыто подставился ему Хаджи Ахмад, — Черкашин ответил:

— Рассказывают, уважаемый Хаджи, что некий человек, никогда не видевший коровы, повстречал ее в поле. Заметил он большие острые рога и страшно перепугался. Взял и убежал подальше. Потом, когда ему объяснили, что бояться нечего, что корова совсем иначе выглядит с хвоста, он удивился: коли все ее добро в вымени, то зачем животному рога? Мне кажется, уважаемый Хаджи Ахмад, те люди, которые принесли весть о том, что шурави пошли на Дарбар, также никогда не видели хорошей коровы. За войсками, в которых они узрели рога, в уезд тянется большое доброе вымя. Это триста машин с керосином, крупой, мукой. С цементом…

Шорох одобрения встретил его слова. Хаджи помрачнел. Этот русский не назвал его слепцом. Но все поняли, что он, Хаджи, видит лишь то, что захочет. Он различает рога, но не признает, что это рога коровы, которой аллах дал такое оружие для защиты своего молока.

Теперь Абдул Кадыр Хан счел нужным вмешаться. Кто знает, сумеет ли русский еще так же убедительно приложить Хаджи Ахмада или нет. Поэтому пусть в памяти людей он останется победителем. Это полезно для дела.

— Я хотел бы, уважаемый гость, выслушать ваш совет. Правительство предлагает нам переговоры. Но есть уважаемые люди, которые выступают против них. Что вы посоветуете Сарачине?

Арбаб внимательно посмотрел на Черкашина. Тот не успел ответить, как в разговор снова вмешался Хаджи Ахмад:

— Вести переговоры, когда дело касается чистоты веры, недостойно, противно аллаху.

— Мне трудно с вами спорить, достопочтенный, — сказал Черкашин, обращаясь к Хаджи. — Для вас страницы священной книги — Корана открыты и не таят неожиданностей. Тем не менее осмелюсь возразить. Если аллах предопределяет судьбы людей, то и переговоры им предначертаны. Более того, любые переговоры, даже если они о чистоте веры и ее догматов, перед лицом аллаха возможны и угодны.

— Две причины толкают людей на спор — самоуверенность и безрассудство, — сказал Хаджи Ахмад с укоризной. В душе он торжествовал. Кяфер сам встал на почву, где его легко сбить с ног. В богословии Хаджи чувствовал себя прочно. — Мудреца не украшает ни то, ни другое.

— Как говорят, уважаемый, курицу оценишь только на блюде. А вы не хотите даже взглянуть на яйцо, которое может принести цыпленка.

Абдул Кадыр Хан хлопнул в ладоши. Ответ турэна ему понравился.

— Прошу, говорите, — сказал он разрешающе. — Мизбани позволяет гостю сказать все, что он пожелает. Близится время намаза, и аллах отпустит вину того, кто услышит греховное.

— Благодарю, хан, — сказал Черкашин. Он приложил правую руку к груди и слегка поклонился. — Ваш гость не собирается ввергать в грех слушающих его. Я лишь осмелюсь напомнить правоверным случай, когда пророк Мухаммед оспорил решение самого аллаха. Если буду не прав, поднимите руку, уважаемый Хаджи, и я умолкну.

— Мы принимаем условие, — одобрительно кивнул Абдул Кадыр. — Говорите. Мы слушаем.

— Сказано в Книге, что это случилось, когда пророк предстал перед всемилостивым и тот повелел мусульманам совершать намаз пятьдесят раз в день. Тогда пророк Муса дал Мухаммаду совет оспорить предопределение. Было так или я не прав?

— Писание знает это, — сказал Хаджи Ахмад, — гость не ошибся.

— Аллах выслушал пророка Мухаммеда и уменьшил число обязательных намазов до пяти в день. Только потому, что состоялись переговоры по одной из фундаментальных основ ислама. Более того, пророк Муса рекомендовал Мухаммаду поспорить с аллахом еще раз. Он считал, что и пять намазов много. Но Мухаммад счел, что этого достаточно, и больше не просил аллаха о снижении числа молитв. Разве отсюда вытекает, что переговоры, которые сулят мусульманам благо и выгоду, не угодны аллаху?

И снова, выручая Хаджи Ахмада, в разговор вмешался Абдул Кадыр Хан.

— Дорогой наш гость, — сказал он раздумчиво и погладил бороду, — вы смотрите только в одну сторону, где лежит Кабул. Но здесь, рядом с нами, ходит Хайруллохан. За его спиной тоже немалая сила. Мои люди о ней знают, ее видели. Может, нам все же лучше не портить отношения с теми, кто силен и находится рядом?

— Ваша правда, уважаемый хан, — ответил Черкашин. — Хайрулло — душман сильный. Только умные советуют: не хвались силой — найдется более сильный; не хвались умом — придет более умный.

— Кто же сильнее Хайрулло, по-вашему? — спросил Хаджи Ахмад. — Уж не те ли ваши, которые со стороны Кабула пришли в наши места? Так их совсем немного.

— Нет, уважаемый Хаджи Ахмад. Я не тех, кто пошел на Дарбар, имею в виду. Умный сказал, что хозяин в своем доме всегда сильнее врага. Здесь, в этих горах, — Черкашин плавно повел рукой в сторону вершин, — и в этих долинах, — он указал вниз, где зеленели квадраты садов и полей, прорезанные арыками, — здесь хозяева афганцы. Пуштуны. В том числе и ваш род, уважаемый Хаджи. Поэтому Хайрулло — извините, во рту горчит от такого имени — не сильнее вас. Он слабее. Ибо его сила — те же афганцы. Только обманутые саркардой. И когда они поймут обман, то отшатнутся от душманства. У других со временем спадет сила испуга, который на них нагнал Хайрулло. Они увидят, кто истинный хозяин на родной земле. Тогда всем ашрарам придется туго.

— Вы все время говорите «вас», — неожиданно вмешался в разговор Абдул Кадыр Хан. — К чему это? Наш род стоит в стороне от всего, что происходит вокруг. А вы словно нас всех объединяете с теми, кто против Хайруллохана.

— Я не ошибаюсь, когда говорю «вы». Да, сегодня род ваш стоит в стороне. Сам вижу. Но это сегодня. У нас говорят: утро вечера мудренее. Я не знаю, что будет завтра. И потом, когда с гор падает бурный поток, озеро в долине может некоторое время стоять в стороне. Но только некоторое время. Потом в него все равно вольется поток. Вода — везде вода. Озеро вашего рода еще не затронуто общим движением племен. Но от этого движения нельзя укрыться за крепостными стенами или за горами.

— Вы нам будто бы угрожаете? — спросил Абдул Кадыр Хан с какой-то леностью в голосе.

Стало тихо. Приближенные знали, что именно эта леность выдавала напряжение, за которым у хана неизбежно следовала вспышка гнева.

— Я только рассказываю о том, что вижу, — сказал Черкашин спокойно. — И разве угроза, если поток, о котором я говорю, — это народ Афганистана? Это гильзаи и момаиды, вардаки и африди. Это шиявари, вазиры, попользаи. А озеро — ваш род. Такие же афганцы, такие же смелые, гордые люди, как и те, которых я вижу вокруг.

Арбаб расслабил пальцы, сжавшие подушку, на которой сидел.

— Ваши слова, уважаемый шурави, — сказал он твердо, — мне нравятся. Я вижу в них немало смысла.

Тут снова в разговор вмешался Хаджи Ахмад. Обращаясь к гостю, он сказал с подозрением:

— Вы, шурави, говорите горячо, будто примирение сулит вам личную выгоду. Она есть?

— Да, — ответил Черкашин уверенно. — Без сомнения, такая выгода у меня есть.