Небо Голливуда - Леон де Винтер

Когда по прошествии четырех дней (последних из оплаченных четырнадцати), он не появился в своем номере, администрация гостиницы позвонила в полицию. Через несколько часов под откосом шоссе А8, огибавшим уснувший до следующего туристического сезона курорт, дети нашли обгоревшее тело мужчины.

В его чемодане обнаружили пять разных паспортов и одежду американских марок: «Гэп», «Банана репаблик», «Брукс бразерс». Среди вещей находилась одна фотография – изображение пожилого мужчины на фоне календаря. На календаре прочитывалось голландское слово «март» и год – 1968.

Полиция Ментоны подключила Интерпол, и сотрудник Интерпола в Голландии, следователь полиции в Гааге, опознал человека на фотографии – Макс Грюнфелд, гаагский бизнесмен, скончавшийся в 1978 году. У него был сын Томас, который позже, когда началась его актерская карьера, взял себе новое имя – Том Грин. В 1980 году Грин переехал в Лос-Анджелес.

Персонал гостиницы «Эглон» опознал присланный по факсу портрет сына Грюнфелда. Фредерика Смита в действительности звали Томас Грюнфелд. Или Том Грин.

Нижеприведенная биография Тома Грина[6] целиком основана на англоязычных фрагментах, записанных им самим в отеле «Эглон», в комнате номер четыре, на секретере из красного дерева.

В 1948 году Мип Бергман стала вдовой. Рыболовецкая лодка ее мужа, ходившего на макрель, затонула во время шторма неподалеку от Шетландских островов. Она устроилась домработницей к Максу Грюнфедду, промышленнику, держателю акций в одном из самых крупных химических концернов Северо-Западной Европы. Грюнфелд, хмурый и закрытый человек, годы войны провел в Швейцарии. Вместе со своей девятилетней дочерью Яннетье Мип поселилась на верхнем этаже дома Грюнфелда – неоклассическом здании с высокими окнами и аристократическими потолками, на канале Принсессеграхт в Гааге.

Грюнфелд стал игрушкой в обезоруживавших руках Яннетье. Он расцветал, когда она пролетала по комнатам, размахивая косичками и бантиками, забрасывал ее подарками из Рио, Каира, Бомбея, Сингапура и других городов, будораживших ее воображение. А когда она превратилась в прекрасную молодую девушку в шуршащих нижних юбках с соблазнительной внешностью средиземноморской красавицы – эхо далеких испанских предков, посеявших свои гены в плодовитых крестьянках и дочерях рыбаков Зеландской Фландрии XVI века, откуда брал начало ее род, – он стал привозить ей дорогие духи и украшения, завернутые в бархат или тончайшую бумагу, и спал с ней в античной кровати с балдахином, двумя этажами ниже кровати ее матери.

Он почти не виделся со своей женой, которая предпочитала жить в Цюрихе, что давало «господину» свободу разделять вечернюю трапезу с домработницей и Яннетье. Если ужин затягивался, Яннетье и Грюнфелд еще оставались побеседовать, и он добродушно говорил:

– Ах, Мип, ты иди, я скоро пришлю Яннетье, ведь еще рано.

Яннетье сходила от него с ума – отец, дядя, дедушка и любовник в одном лице, богатый и могущественный, обаятельный и мудрый, мужчина, покорявший мир и разгадывавший его тайны. Накануне шестнадцатилетия у нее обнаружились проблемы с менструацией, и лейб-медик Грюнфелда констатировал беременность поздних сроков.

Несмотря на еврейское вероисповедание своего отца, Томас Петрус Мария Бергман в 1954 году был крещен в католической церкви в Схефенинге. Он рос в обычном доме среднего класса на улице Лаан ван Меердерфоорт и был уверен, что его отец утонул в Северном море (в рыбацких семьях того времени это случалось довольно часто). Мать жила на пособие по вдовству.

Грин пишет, что смерть отца стала для него страшным, но в то же время увлекательным источником мечтаний – он представлял себе шторм, накрывший его кряхтящее судно, пенящиеся волны, яростный ветер, треснувшие борта, давший пробоину спасательный флот, тонущий катер из Схефенинга, отправившийся на ловлю макрели и морского языка. Он никогда не видел фотографий своего отца.

«Через неделю после моего одиннадцатого дня рождения, во время ужина, бабушка сказала, что хочет серьезно со мной поговорить. Мама плакала, а я не понимал почему, хотя и привык к перепадам ее настроения, которые они с бабушкой назвали „приступами мигрени“. Мы помолились, и я, переполненный счастьем, рассказал о резвости своего нового велосипеда, дорогой марки „Газель“ с тремя скоростями и барабанными тормозами, – лучшем велосипеде во всей Гааге.

Бабушка сказала:

– Томас, мы должны с тобой кое-чем поделиться. Ты наверняка подумаешь: почему я до сих пор не знал правды? Но мы надеемся, что ты нас простишь и поймешь.

– Чем именно?

Мать избегала смотреть мне в глаза.

– Речь о… о твоем отце, – сказала бабушка.

– Что с ним?

От серьезности разговора у меня вдруг закружилась голова.

Они обменялись взглядами, и мама сглотнула. Бабушка попыталась взять мою руку в свои, но я убрал ее со стола и положил на колени, сжав кулаки.

– Все это время мы тебя обманывали, – сказала бабушка каменным голосом, подавляя эмоции, потому что нервы ее дочери и так были на пределе. – Мы совершили грех, какой редко совершают люди. Мы обманули собственную плоть и кровь.

Она была католичкой до мозга костей, еженедельно ставила свечки в церкви святого аббата Антония на улице Оуде-Схевенингсевех и верила в грехи и жертвы. Я тоже верил.

Закрыв глаза, я надеялся, что бабушка сейчас рассмеется и воскликнет: „Шутка! Мы пошутили!“ Но такое бывает лишь в кино и в снах. Все это происходило на самом деле. Настал момент Истины.

– Твой отец, твой папа, не был рыбаком.

Не был рыбаком? Кем же он тогда был? И кем тогда был дедушка, если папа не был рыбаком? Мои пальцы переплелись. Мне захотелось помолиться.

– Томас? Ты слышишь? Папа не был рыбаком.

Я молчал, потому что чувствовал себя обманутым. Собственными фантазиями, в которых я уже давно утонул вместе с отцом. Как часто я задерживал дыхание, представляя себя запертым в каюте перевернувшегося корабля, где не было больше кислорода. Я воображал себя чемпионом мира по задерживанию дыхания.

– Папа не был рыбаком, – повторила бабушка. – Он… папа не утонул. Мы не могли рассказать тебе правду. Твой папа еще жив.

Папа жив?

Уставившись в тарелку, я почувствовал, как в груди разгорается пламя, неописуемый по размерам пожар, которой навсегда уничтожит царивший там до сих пор покой. Я никого не хотел видеть, я нигде не хотел быть, я ничего не хотел чувствовать. Я спрыгнул со стула и убежал. Мать позвала меня, но у меня больше не было имени.»

В один прекрасный день 1966 года мать привела его во дворец на канале Принсессеграхт, к широкой парадной двери над тремя ступеньками из натурального камня, в белоснежный мраморный коридор с багряной ковровой дорожкой, в приемную залу, к резному бюро с львиными головами, возле которого стоял знатный пожилой мужчина в темно-синем костюме, с длинными пальцами, маникюром и в очках в золотой оправе. В глазах Томаса он выглядел бургомистром, серьезным, деловым человеком, а вовсе не мускулистым рыбаком, который выбрасывал гарпун, охотясь на китов.

«В те времена еще практиковалась охота на китов,

– пишет Грин, – приключение, приносившее славу и почести мужчинам с прищуренными глазами на задубелых лицах, выражавших презрение к полярным водам и гигантским кашалотам – плавающим складам, набитым полезными жирами и маслами».

Томас видел его и раньше. Несколько раз он стоял на другой стороне улицы напротив их дома на Лаан-Меердерфоорт, беседуя с матерью или бабушкой. Несмотря на самоуверенный вид, от него все же веяло каким-то испугом, словно он боялся ареста.

Далее Грин пишет о себе в третьем лице, как будто речь идет о другом человеке.

«– Том, – сказал он.

На лице мужчины сияла улыбка, а глаза пристально его изучали, словно он был врачом, а Томас пациентом.

Мать подтолкнула к утонченным „женским“ рукам, никогда не прикасавшимся к неводу или штурвалу. Том позволял себя толкать, не говоря ни слова и испытывая головокружение. Он почувствовал, как мягкая бархатная рука треплет его по волосам. От мужчины пахло духами. Томас думал, что только женщины пользуются духами. Он посмотрел на его ботинки. Никогда еще Томас не видел столь идеально начищенной обуви.

– Ты похож на моего отца, – сказал мужчина.

Он говорил чудным довоенным голосом, с интонацией диктора. Мужчина четко выговаривал каждую букву.

Упершись пальцем в подбородок Томаса, он чуть запрокинул его голову. Томас позволял делать с собой все, что угодно, словно был товаром на продажу.

– Ты красивый мальчик, – сказал он, глазами ощупывая его лицо.

Отпустив Томаса, мужчина подошел к рабочему столу.

Томас остался стоять на том же месте, наблюдая за тем, как он садится. Его мать стояла где-то сзади, но он не осмеливался обернуться.