Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

Я пыталась спорить, что это может быть смертельно опасно – читала, что пострадавших нельзя трогать до приезда медиков.

– Смертельно опасно станет через несколько минут здесь, на земле.

Помню, что из кустов появилась сильно загоревшая избитая женщина в короткой джинсовой юбке, и я записывала номер ее машины на уголке журнала «Любимая дача», апрельский номер, весь сезон проездивший у нас в бардачке, и отвлекалась на подушки в той машине, думала, как можно пользоваться ими по назначению, помню, что меня кто-то поддерживал под руки и я лопотала, что свекровь едет с другого конца города, и какая-то женщина с азиатским лицом уверенно трясла меня за плечи и говорила на чистом русском: «садитесь за руль, садитесь, вы сможете! У вас ребенок! Соберитесь! Верьте мне! У вас все получится!», и кто-то совал крышечку от термоса с резко пахнущей микстурой. Я ехала вслед за джипом, ехали дворами. Было такое ощущение, что по подводному дну – через бровку и тротуар, сильно стукаясь днищем, сминая высокую одеревеневшую дикую ромашку, через небольшой овраг между кустами и мусорками. Так, дворами, мы выбрались на оживленный проспект, и я не сразу заметила стоящий на обочине «реанимобиль» ярко-желтого цвета. Черный джип исчез, а медики сами перенесли (чуть не написала «тело») мужа, включили мигалки, и, пристроившись у них в кильватере, я мчалась следом, на красный свет, с немыслимой скоростью, совершенно на тот момент не ощущая, что там, возможно, умирает самый близкий мой человек, вернее, часть меня. Я ехала уверенно, просто только немного переживала из-за ребенка, что нехорошо так рисковать с ребенком в машине, но по ощущениям казалось, что у нас все в порядке на тот момент и это все какие-то мелкие, быстрозабываемые неприятности.

«Это кто?» – спросили у меня в приемном покое. Я ответила, задумавшись на миг над прочими возможными, с их точки зрения, вариантами – что муж, мой собственный. Они спросили, есть ли у нас дети, и посоветовали готовиться к худшему. «Двойной перелом основания черепа, – сказали они. – С этим не живут».

Потом приехали милиционеры и ругались, что я покинула место происшествия. Врачи из санаторно-лучезарного, курортно-беспечного приемного покоя сказали: «У нас много работы!» – и тут же куда-то смылись. Ребенок со свекровью уехали на такси домой, а я провела несколько часов в районном отделении милиции. Создавалось впечатление, что они тоже (как и свекровь) в первую очередь подозревают меня саму в нанесении супругу тяжелых телесных повреждений, несовместимых с жизнью.

Первый раз меня пустили к нему спустя три недели. Картина оказалась хуже, чем я могла себе представить – обычно больные в реанимациях лежат ровно вытянувшись, задрапированные белым, слегка украшенные трубками, но как-то всегда трагически-величаво, словно статуи богов в ритуальных бусах и венках, подключенные к космическим аппаратам. Я никак не ожидала увидеть его в позе эмбриона – скрюченного, черного, с по-прежнему неестественно вывернутыми ладонями, утыканного трубками, напоминающими клистирные: переваренная жидко-желтая резина, перехваченная простыми бинтами с висящими ниточками – такой гадкий материал, как от сосок в советское время. Голый, в каких-то тряпках с неясными пятнами и на плоской, как беляш, казенной подушке в ситцевой наволочке, и голова – я бы и не узнала, что это он. Голова огромная, раз в пять больше обычного, и сильно вдавленная внутрь, как испорченный мяч, я не представляла, что так бывает на самом деле. Если бы такое показали в кино, я бы не поверила.

Медсестра, впустившая меня, сильно нервничала, и посещение длилось недолго. Я оставила ей мобильный телефон, его же трубку, только с новой карточкой, и просила подносить к его уху по ночам, пока никто не видит. Его документы – права и паспорт – носила вместе со своими и решила, что права как раз такого удобного размера, и заламинированые, и их не нужно никуда сдавать… в случае чего, я буду носить их всю оставшуюся жизнь вместе со своими собственными.

Потом мы уже познакомились и установили контакт с заведующим отделением. Я валялась у него в ногах, у покрашенных бело-зеленой краской дверей с замком-собачкой, как в квартире, и рыдала, что умоляю принять меня на работу мыть полы, только бы разрешил находиться рядом, писала заявление – прямо там, на подоконнике зарешеченного пыльного окна, роняя слезы на листок в клеточку. Моим самым страшным опасением было тогда то, что, не предвидя положительной динамики, мужа могут оставить тихонько умирать, так как ничего обнадеживающего из уст медиков я не слышала в первое время, и казалось, что его, как неперспективного, в любой момент отключат от машины, а на его место положат кого-то другого.

От машины его отключали на 5– 10–15 минут, как объясняли – «учили дышать». В этот же период к нему потихоньку возвращалась мимика – он плакал, когда нужно было делать самостоятельный вдох. И каждый раз мне казалось, что с этим первым вдохом он рождается заново, а весь этот больничный антураж с бледножелтой сосочной резиной совершенно не побуждает его к дальнейшей жизни.

Потом лед тронулся – как-то раз мы вместе ездили на обследование в соседний корпус, через тот бурый, в трубах, подвал, который я по праву называла «своим», и в том, что в этом Аидовом царстве мы перемещаемся вместе, я увидела наконец определенную положительную динамику. У мужа не было половины головы, он находился в коме уже больше месяца, и врачи рисовали новую проблему – он мог выйти из комы в сознание, а мог – в апалический синдром, из которого, в свою очередь, выхода уже нет и не будет никогда.

– Понимаете, – убедительно говорил мне заведующий отделением, как старой подруге, – когда человек находится в коме, его сознание работает, просто не реагирует на внешние раздражители, но работает… примерно как у ребенка в чреве матери – слышит голоса, воспринимает свет, и нужно это сознание чем-то «зацепить».

Мы действовали всеми доступными нам методами.

Под предлогом массажа я залезала на него сверху, аккуратно распахнув халат, гладила, целовала, цепляла его руки к своей груди, но они падали, как тяжелые оглушенные рыбины, как длинные колбасы с тестом. Я вжималась лбом в его лицо, так что у нас получался один глаз на двоих, я хотела, чтобы он чувствовал мое тепло, вспомнил мой запах (запах! вот что может расшевелить подсознание), но его руки, стоило мне чуть приподняться, – съезжали с моей спины, а взгляд оставался тревожно-затуманенным, казалось, что он не болен, он все понимает, но находится в данный момент где-то очень далеко отсюда.

Заведующий отделением, с досадой отмечая, как я, застигнутая врасплох, отскочив к окну, спешно застегиваю халат, орал на него, как злой полицейский на допросе, орал так, что, наверное, на соседних этажах было слышно, и к нам заглядывали медсестры. Как-то раз этот доктор не выдержал и стал хлестать моего мужа по щекам, а тот не переставал улыбаться. У него была эта идиотская сардоническая улыбка, будто он дразнился, изображая душевнобольного, казалось, стоит шикнуть на него, и он успокоится, но он даже не чувствовал боли.

Когда выпал первый снег, все самое страшное осталось у нас позади. Но какая пропасть лежала между этим последним съеденным на даче арбузом и первым снегом, неожиданно нежно забаюкавшим нас, словно взявшим в мягкие рукавицы, щекоча холодным, с мороза, носом, лукаво подмигивающим из витрин и лайтбоксов!

Когда выпал первый снег, я сидела в сыром полумраке своей пушистой машины, снежинки таяли у меня на рукавах, на воротнике, и я горько плакала, уже без повода, можно сказать. Однажды его рука не упала с меня, не скатилась рыбьей тушей, а, сместившись чуть ниже, обхватила ягодицу. Я ерзнула тогда, чтобы ему было удобнее, наклонилась к самому лицу и спросила: «Ну че, соскучился?» Показалось, что он кивнул.

Мою плотину прорвало все равно. Если бы он навсегда остался там, в себе, это было бы как прорыв городской канализации, а так меня всю трясло крупной дрожью, и прорвало не нечистоты – а воду, самую чистую, питьевую воду, и затопило все, и снова мучительно саднило в переносице, снова перехватывало дыхание.

Я повторила вопрос, и веки снова опустились на миг, он будто кивнул, внимательно глядя мимо меня. Снег белой простыней из морга лег на мои страхи и опасения. Тогда, на заснеженной больничной стоянке у бойлерной, на меня накатило окончательное осознание того ужаса, который довелось пережить в ожидании этого кивка, узнавания, руки… и снега тоже. Я загадывала – вот выпадет снег и все станет хорошо. Дождаться бы снега…

Август – это ядовито-знойное, обезвоженное, обесцвеченное время для меня теперь. Август сплетен из осиных жал. Это пот в три ручья, тяжесть в теле, одышка, мошки перед глазами, ощущение несвежего белья, несвежего тела, и тяжелый воздух, даже кондиционированный. К нам переселилась свекровь и говорила: «Не включайте этот кондиционер! Ребенку вредно». Я включала его только ночью, у себя в спальне, и эта синтетическая, как бы неискренняя, стремительно заполняющая стены прохлада, словно подчеркивала, утрируя, пустоту в двуспальной кровати. Тем августом была совершенно аномальная, невозможная жара, побивающая все рекорды с начала ведения погодной летописи – года с тысяча восемьсот восемьдесят какого-то, и это все казалось роковым совпадением – жара и больница. Что-то было явно следствием чего-то.