Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста) - Брем Стокер

Ясность мысли, блеск слога, красота выражений – все это принадлежало ей; мной овладела такая бешеная злость, что я бросил читать и отшвырнул книгу. Непреодолимое, могущественное, неподкупное качество гения! Ах, я еще не так был ослеплен своим собственным высокомерием, чтоб не быть в состоянии признать тот священный огонь, которым пылала каждая страница; но признать его в работе женщины – это оскорбляло и раздражало меня выше моих сил. Женщины, по моему мнению, должны держаться своего места, т. е. быть рабами или игрушками мужчин, как их жены, матери, няньки, кухарки, штопальщицы их носков и рубашек и вообще экономки. Какое право они имеют вторгаться в царство искусства и срывать лавры с головы своего господина! «Ах, если б мне только удалось написать критику на эту книгу!» – думал я дико про себя. Я бы представил ее в искаженном виде, я бы обезобразил ее неверными цитатами, я бы с наслаждением изорвал ее на клочки! Эта Мэвис Клер «бесполая», как тотчас же я ее обозвал, только потому, что она обладала дарованием, какого я не имел, – говорила то, что хотела сказать, с неподражаемой прелестью, легкостью и с сознанием силы – силы, которая и подавила меня, и оскорбила. Не зная ее, я ненавидел ее, эту женщину, сумевшую приобрести славу без помощи денег, и над которой венец сиял так ярко, что делал ее выше критики.

Я поднял книгу и попробовал придираться к ней; над двумя-тремя поэтическими сравнениями я рассмеялся с завистью. Уходя из клуба, я взял ее с собой, борясь с двумя чувствами: желанием прочесть книгу по-честному, отдавая ей и автору справедливость, и побуждением изорвать ее и бросить в грязь на мостовую. В этом странном настроении Риманец застал меня, когда, около четырех часов, он возвратился от Дэвида Мэквина, улыбающийся и торжествующий.

– Поздравьте меня, Джеффри! – воскликнул он, входя в комнату. – Поздравьте меня и себя! Я освободился от чека на пятьсот фунтов, который сегодня утром я вам показывал!

– Значит, Мэквин принял его, – пробурчал я угрюмо. – Отлично! Много добра он сделает ему и его «благотворительности».

Риманец бросил на меня быстрый пытливый взгляд.

– Что случилось с вами с тех пор, как мы расстались? – спросил он, сбрасывая пальто и садясь против меня. – Вы вне себя! Между тем вы должны быть счастливы, ваше высшее желание исполняется. Вы сказали, что хотите сделать себя и свою книгу «предметом толков в Лондоне». Хорошо, через две-три недели вы увидите, что во многих влиятельных газетах вас будут прославлять, как новооткрытого «гения» дня, только немногим ниже самого Шекспира (три известных журнала поручились сказать это), и все это благодаря любезности мистера Мэквина и пустячной сумме в пятьсот фунтов! И вы недовольны? Серьезно, мой друг, вам трудно угодить! Я предупреждал вас, что слишком большое счастье портит человека.

Внезапным движением я бросил перед ним книгу Мэвис Клер.

– Посмотрите это! Платит ли она пятьсот фунтов Дэвиду Мэквину на благотворительность?

Он взял том и взглянул на него.

– Конечно нет. Но ее злословят, не критикуют!

– Нужды нет! – возразил я. – В магазине, где я купил эту книгу, мне сказали, что все ее читают.

– Верно! (Риманец смотрел на меня не то с сожалением, не то забавляясь). Но вы знаете старую аксиому: «Можно повести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить». Это изречение подходит к настоящему случаю, когда, благодаря нашему уважаемому другу Мэквину, вы можете потащить лошадь, т. е. публику, к особенно приготовленному для нее пойлу, но нельзя заставить ее проглотить микстуру. Лошадь часто поворачивает морду и бежит искать корм по своему вкусу. Когда публика выбирает для себя автора, это, конечно, неприятно для других авторов, но, в сущности, помочь этому нельзя!

– Зачем было ей выбрать именно мисс Клер? – спросил я мрачно.

– Ах, зачем, в самом деле! – повторил, улыбаясь, он. – Мэквин скажет вам, что она это делает из чистейшего идиотизма; публика ответит вам, что она выбрала ее за ее талант.

– Талант! – повторил я презрительно. – Публика совершенно не способна признавать такое качество.

– Вы так думаете? – сказал он, продолжая улыбаться, – серьезно так думаете? В таком случае, весьма странно, каким образом все, что поистине велико в искусстве и литературе, становится так широко известно и чтимо не только у нас, но и в каждой цивилизованной стране, где народ думает или учится? Вы должны помнить, что все выдающиеся люди не были признаны в свои дни; даже английского лавроносца Теннисона критиковали в площадных выражениях, только посредственностей всегда превозносят. Но, принимая во внимание варварские требования культуры и крайнюю глупость публики, чему я удивляюсь, Джеффри, так это тому, что вы сами обращаетесь к ней!

– Я боюсь, – продолжал он, вставая, и, выбрав белый цветок из вазы на столе, вдел его в петлицу, – я боюсь, чтобы мисс Клер не сделалась вашей bete noir «Не стала вам ненавистной (фр.).», мой друг! Достаточно скверно – иметь в литературе мужчину-соперника, но женщину-соперника – это из рук вон! Хотя вы можете утешиться уверенностью, что ее никогда не будут рекламировать, а между тем вы, благодаря покровительству чувствительного и высоконравственного Мэквина, будете приятным и единственным «открытием» прессы, по крайней мене, на месяц, может быть, на два, как только долго может держаться «новая звезда первой величины» на литературном небе. Все это падучие звезды! Как говорится в старой, забытой песне Беранже: `Les etoiles, qui Silent, qui Silent, – qui Silent – et disparraisent!' «"Звезды, которые падают, падают – падают и исчезают!" (фр.).».

– Исключая мисс Клер! – сказал я.

– Верно! Исключая мисс Клер!

И он громко засмеялся – смехом, режущим мне уши, потому что в нем звучали насмешливые нотки.

– Она – крошечная звездочка на пространном небе, тихо и легко вращающаяся в своей назначенной орбите, но ей никогда не будут сопутствовать блестящее пламя метеора, которое запылает вокруг нас, драгоценный друг, по сигналу м-ра Мэквина. Фи, Джеффри, перестаньте дуться! Завидовать женщине! Не есть ли женщина низшее создание? И может ли тень женской славы повергнуть в прах гордый дух миллионера? Поборите ваш сплин и приходите ко мне обедать.

Он опять засмеялся и вышел из комнаты, и опять его смех раздражил меня.

Когда он ушел, я дал волю низкому и недостойному побуждению, уже несколько минут горевшему во мне, и, присев к письменному столу, торопливо написал записку к редактору могущественного журнала, человеку, которого я знал раньше и работал у него. Если была известна происшедшая перемена в моей судьбе и влиятельное положение, которое я теперь занимал, то я был уверен, что он обрадуется сделать мне какое-либо одолжение. Мое письмо, помеченное «лично и секретно», содержало просьбу о позволении написать для следующего номера анонимную ругательную рецензию на новый роман «Несогласие» Мэвис Клер.