Черемша - Владимир Петров

— Что-нибудь буду… — Вахрамеев потянулся, втоптал каблуком окурок, краем глаза замечая вытянутое, настороженное лицо китайца: уж больно ему хотелось услышать, какое-такое решение примет председатель! — Подумаем, обмозгуем. Как говорится, оценим обстановку. А уж потом и дело сделаем. За разговор — спасибо.

— Ну, гляди в оба, архистратиг! — Егорка ткнул кулаком в председателево плечо. — Пойду поищу своего Буланку, он тут за пихтовой гривой стреножен. А ходя тебе ещё чего-то хочет сказать. Я чужие секреты не люблю.

Вахрамеев свистом позвал мерина, и пока тот неохотно плёлся к дороге, выжидательно обернулся к китайцу.

— Валяй, ходя. Я слушаю.

Он был почти уверен, что именно сейчас услышит те самые условия, ради которых и состоялась неофициальная встреча на таёжной тропе: мы — тебе, а ты — нам. Услышит то, о чём постеснялся или не осмелился сказать трусоватый увалень Савушкин.

Однако, к большому удивлению, он ошибся и на этот раз, потому что китаец, оглянувшись по сторонам, полушёпотом сказал:

— Моя только тебе говори. Тсс! На плотине еси шибко плохие люди. Плотине делай чик-чик! Какие люди — моя не знай. Твоя сама види.

— Откуда тебе известно? — насторожился Вахрамеев.

— Тайга ветер носил — моя уха попадал, — хихикиул китаец и предупреждающе поднял палец. — Моя тебе нисево не говорил. Моя тебя не видал. Нету.

С неожиданной юркостью китаец шмыгнул в придорожный карагайник, мелькнула его синяя куртка, и он пропал в тайге.

В тот же вечер Вахрамеев пришёл домой к Денисову, Парторг ещё болел, но дело шло на поправку. Он уже вставал, ходил по комнате — уколы, которые ему ежедневно делали, видимо, помогли.

Они вдвоём вышли на крылечко, сели рядом на тёплую, чисто скобленную ступеньку. Вахрамеев обстоятельно рассказал о новостях, начиная с "лошадиных дел" на стройке и кончая недавней встречей в тайге с Егоршей и китайцем Леонтием.

Денисов слушал молча, попыхивая папироской. Потом усмехнулся:

— Самое главное — не это, не угрозы кержаков… Они тебе и раньше грозили. Их сама жизнь подхлёстывает, к тому же со вчерашнего дня агитбригада Слетко на Кержацкую Падь нацелена. А он парень пробивной, сумеет доказать им, где чёрное, где белое. Да и комсомольцы подключились. Меня другое беспокоит… Ты слыхал, Шилов-то нового начальника ВОХРа назначил?

— Слыхал…

— Как ты думаешь, почему?

— Ну, чтобы охрану укрепить: это и следователь рекомендовал. Поставил своего человека. Понадёжнее.

— Вот, вот! И ещё одного "надёжного" человека взял в охрану — Гошку Полторанина. Как ты думаешь, зачем всё это?

— Чёрт его знает… Кадровые дела — это по твоей части.

— А ты Советская власть. Можно сказать, государственное око. Так что тоже зри и не хлопай ушами. Размышляй и за себя и за других. Надо вот что сделать: провентилировать Гошку Полторанина. Найди-ка его, и пусть он как-нибудь на днях зайдёт ко мне. Разговор к нему есть.

— Ладно, сделаю.

— А насчёт Кержацкой Пади действуй посмелее. Пусть они тебя боятся, а не ты их. Сходи туда ещё раз, поговори со стариками. А переселение начинай, хватит тянуть.

По поводу предупреждения китайца Денисов сказал коротко:

— Маловероятно, но примем к сведению.

Глава 22

Изболелась душа у Фроськи. Вроде бы сыта, обута, при хорошем деле и при деньгах, товарки весёлые окружают — живи себе, радуйся. Ан нет… Нет покоя ни уму, ни сердцу.

Сны снятся тягостные, не то чтобы страшные, а тоской повитые: с расставаниями, прощаниями, да с конями разномастными, которые все скачут куда-то, скалят жёлтые зубы, будто ржут, а ржания того вовсе не слышно…

И себя Фроська чуть не каждую ночь видела; виноватую, с поредевшей косой, босую, с пустой холщовой торбой на плече — будто все собиралась опять отправиться "на побирушки", как в памятном голодном году.

Она ежедневно жила какой-то странной вселенской болью, слишком настоянной на радости, чтобы чувствовать её физически. Ей теперь до слёз было жалко многого из того, мимо чего она недавно проходила равнодушно: раздавленного на дороге жука, хромого пса бездомного, подслеповатую встречную старуху, и вообще временами ей почему-то становилось жаль всякого, кто не улыбался, а был просто серьёзен. По утрам, слушая в общежитии радио, она утирала глаза, искренне печалясь за участь детей и женщин далёкой Испании, гибнущих под бомбами, страдала от того, что беда настигает людей в городах с такими красивыми названиями, напоминающими диковинные цветы…

Она стала очень уж восприимчивой, чувствительной, оттого что душа её распахнулась в ожидании счастья и осталась распахнутой, хотя счастье-то не состоялось. Не промелькнуло, нет, его просто не могло быть — теперь Фроська хорошо понимала то.

Она не ругала и не жалела себя, потому что, в конце концов, ничего не потеряла, даже, может быть, наоборот — приобрела: само ожидание счастья сделало её другой.

Жена Вахрамеева, учительница Клавдия Ивановна, стояла у неё на пути-дороге. И стояла так, что вроде глухого тесового забора: ни обойти, ни объехать, и уж подавно — не перепрыгнуть. Добро бы женщина была видная, а то ведь замухрышка: костлявая, длинноносая, в очках — ну чистый филин! Да к тому же, разноглазая, один глаз карий, а другой явно в синеву отдаёт. Фроська как увидела её однажды в школе, так и ахнула, внутренне перекрестилась: мать пресвятая богородица, да за что же наказание такое ясноглазому Коленьке!

Вроде оборвалось что-то у Фроськи, пропала всякая охота к соперничеству: кто ж убогую станет обижать? Если уж соперничать, отбивать залётку, так на равных, по-честному…

Впрочем, Фроська всё это для себя придумывала, чтобы голос внутренний приглушить о грехе вопиющем. А на самом-то деле и грусть-тоска её была светлой, невзаправдашней, беспечальной. В тайне, в глубине души она всё равно жила ожиданием счастья, помаленьку привыкала к мысли о том, что жизнь нередко выдаёт его замешанным, как хлеб на опаре, на чужих людских страданиях. А уж твоё дело — примешь ты такое счастье или откажешься.

Одна беда: одолевали ухажёры — те два оболтуса с бетономешалки, Ванька-белый и Ванька-чёрный. Со стройки до самого барака провожали, вечером с ликбеза сторожили у школьного крыльца, а уж по воскресеньям вовсе нельзя было отвязаться: с утра сидели под окнами общежития, бренчали на завалинке балалайками. Маята с ними: Фроська в магазин — они, следом, в столовку — тоже тянутся. Хоть бы уж ходили рядом, как все нормальные парни ходят, а то гусаками шкандыбают сзади, на пятки наступают, обормоты. Девки ехидную присказку пустили: "Фроськина собачья свадьба шествует!"

В самом конце июля взбудоражилась Черемша — в клубе начали крутить звуковое кино. Судачили теперь об этом в каждом дворе, а которые побывали в клубе, ошарашенно разводили руками, охали, крестились: ну как есть живые люди вылазят на полотно! Говорят-то чисто — шёпот и то услышишь! Песни поют, плачут, ругаются (иные сказывали — матюками!) и всё это в натуральном виде, только шибко громко: в ушах потом звон держится.

Одной бы Фроське в кино не пробиться (столпотворение у кассы) — ухажёры Ваньки привели её в клуб, плотно стиснули с боков на третьей скамейке у самой стены.

Сначала, как пошло мелькать на полотне, Фроська не очень-то разбиралась, обалдело таращила глаза в духотище и грохоте, к тому же ухажёры ёрзали, совали ей в потные руки то леденцы, то жареные семечки.

Потом чужая неведомая жизнь, пугающая открытостью и откровенностью, захватила её в свой пёстрый водоворот! Тоскливая музыка, казалось, временами вовсе захлёстывала, топила с головой, и тогда Фроська, расталкивая плечами жаркие тела ухажёров, хватала ртом воздух, дышала судорожно, часто, как пескарь, брошенный на траву.

Фильм был бесстыжий — про молодую красивую бабёнку, которая металась между мужем и любовником и всё уповала, сердешная, на свою собственную совесть. Она всё старалась делать честно, но получалось глупо, обидно делалось за неё и хотелось крикнуть, подсказать этой дурёхе: что, мол, ты, непутёвая, творишь, к кому и зачем лезешь со своими откровенностями?

И уж вовсе зря кинулась эта Катерина, забубённая головушка, в омут топиться: ни врагам отместки не дала, ни дела своего как следует не сделала… Так в печали и оставила весь киношный зал: бабы и девки дружно ревели под музыку.

Недовольная, злая выбралась Фроська на крыльцо в разгорячённой потной толпе (ровно из преисподней повылазили, из смоляных адовых котлов, прости господи!). Пока шли вечерней улицей, с ухажёрами своими не разговаривала. Опостылели они ей враз: сидели, сопели по-поросячьи да хихикали в самых переживательных местах.

Она впервые, пожалуй, задумалась о горемычной бабьей доле, беззащитной перед всякими мелкими мирскими соблазнами. Им, кобелям, что: ходют, бренчат на балалайках, семечки плюют да хахакают. Под удобный куст подлавливают. А ты потом совестью мучайся, высчитывай да рассчитывай.