Черемша - Владимир Петров

— Вот делают воскресники, так я, может, и подумаю, — сказал Гошка.

— Ты лучше сейчас подумай.

— Нет, — отрезал Гошка. — Сейчас думать не желаю. Больно жарко, голова трещит (пойти опохмелиться, что ли?).

— Ну и валяй отсюда. Не о чем нам говорить! — рассердился Степан.

Вот так, язви тебя в душу! — без сожаления, даже с иронией подумал Гошка. Всюду баш-на-баш, иначе не договоришься. В первую очередь — от тебя требуют, а за так — не найдётся простак. Что же такое получается?

А ежели ты душу распахнул навстречу революционной жизни, ежели всерьёз задумал перековаться?

Гошка грустно посмотрел на часы, поболтал ими на ремешке: без пяти двенадцать. Надо, пожалуй, пойти и столовку, она сейчас уже открывается. Выпить кружку пива, а уж тогда поразмышлять насчёт житья-бытья. Да и народу, наконец, показаться, а то за полдня никого путного, кроме нескольких молокососов, не встретил во всей Черемше.

И отчего это люди с пристрастием друг к другу относятся, почему норовят обязательно наступить на мозоль? А ведь пишется везде "братья по классу". Крупными буквами. Эх-ма… Ёлки-палки, щи с малиной…

Возле столовой, кроме бродячей собаки, лежащей на мураве сбоку крыльца, ещё никого не было, однако у пивного ларька, с теневой стороны, слышались голоса. И пожалуй, знакомые.

Это гужевались, давили бутылку плодоягодного два давних Гошкиных приятеля из приезжих переселенцев — два Ваньки. Когда-то Гошка даже водил с ними компанию.

— Наше вам, — кивнул Гошка. — Сосёте? А промфинплан горит.

— Пущай горит, — сказал дылдастый Ванька-чёрный. — Мы, однако, не пожарники.

Оба парня уже были "под мухой", вино они мешали с пивом, наливая в пивные кружки, и обалдевали прямо на глазах. Через полчаса брякнутся тут же на этих камнях. Как пить дать, прикинул Гошка и заказал кружку пива.

Захмелевшие ребята полезли к Гошке с объяснениями, всякими дурацкими откровенностями, начали было щупать да дёргать за штаны — на прочность, дескать, не вывалишься ли из них? Но Гошка быстренько отвадил остряков.

Ванька-белый, поменьше ростом, держался исправно, больше помалкивал, а у "чёрного" был явно поганый язык: молол без передыху разную дребедень, в которой похвальба пополам с матерщиной. Потом попросил совета: кержаки, мол, деньги хорошие дают за то, чтобы девку одну как следует проучить. Прижать где-нибудь и хворостиной отделать. Шибко, говорят, старикам насолила.

— Так за чем стало? — спросил Гошка, потягивая тёплое пиво.

— Да, понимаешь… Знакомая она наша, вместе работаем… Знает нас как облупленных. Может, ты возьмёшься — дело-то стоящее. Мы на подхвате будем. Выгорит — никто в накладе не останется.

— Что за девка?

— Кержачка одна. Бровастая такая, с косой. В сиреневой майке ходит. Вообще-то, ничего, тёпленькая.

— Уж не с ней ли я вас на мосту видел?

— Точно, с ней. Мы, понимаешь, с Ванькой по рукам ударили. На бутылку. Кто, значит, первый обкрутит её.

— Ну и гады же вы… — Гошка с сожалением посмотрел на оставшееся в кружке пиво, помедлил и выплеснул его "чёрному" в лицо. — Умойся вот, паскуда, и подумай, о чём ты бормочешь.

Тоскливо и муторно сделалось Гошке. Он вдруг вспомнил солнечный школьный класс, пепельную Грунькину косу, пушистую, отливающую золотыми искорками, вспомнил с горечью дурацкую свою любовь… Он три года не насмеливался ей признаться, а потом пришёл лысый дядька и купил Груньку вместе с косой и родинкой на левой щеке. Одни берут за деньги, а другие подлостью — вот как эти два слюнявых недоноска.

— Запомните, оглоеды: если вы хоть пальцем тронете эту девку, я вас обоих порешу. На том свете достану — вы меня знаете.

Парни принялись петушиться, пьяно загалдели, но Гошка не стал их слушать и втолковывать не стал: и так всё понятно. К тому же им хорошо было известно, что слов на ветер он не бросает.

Пекло опять, как накануне перед ночной грозой. Гимнастёрка на плечах прокалилась, под ремнём выступили Мокрые полосы. Навстречу Гошке валил в столовую рабочий люд со стройки, иные здоровались, иные, останавливаясь, удивлённо глядели вслед: форма и впрямь была ему к лицу.

Однако самого Гошку это уже не интересовало — утреннее празднично хвастливое настроение окончательно улетучилось. Хотелось пить и ещё хотелось как следует выспаться перед нарядом. Он об этом и думал сейчас.

Со вчерашнего дня Гошку перевели в новое общежитие — для молодых специалистов. Находилось оно в итээровском городке. И если утром Гошка думал об этом с гордостью, то сейчас досадливо морщился: предстояло ещё километр топать по жаре.

На околице у коровьего выгона Гошку догнала Дуняшка Троеглазова, утренняя настырная "санитарка". Еле отдышалась, слизывая с верхней губы капельки пота.

— Вот письмо Груня велела доставить… Я ей сказала, что видела тебя в новой форме. А она письмо написала. Читай и давай ответ.

— Прямо сейчас? — прищурился Гошка.

— Да уж так приказано.

Гошка развернул треугольник, без особого интереса прочитал торопливые строчки: Грунька назначала ему свидание у Коровьего камня в десять часов. Ничего особенного, если не считать капризного приказного тона. Гошка ухмыльнулся, повёл плечом: неужели она не понимает, что время, когда ей можно и нужно было приказывать ему, давно прошло?

Он хотел было порвать письмо, однако вспомнил про ответ. Пристроив листок на донышке фуражки, написал карандашом косо, вроде резолюции: "Отказать. С брошенными не вожусь". И расписался.

Свернул письмо в прежний треугольник, вручил Дуняшке. Та искренне удивилась:

— Так мало?

— Это не мало, а много, — сказал Гошка.

Глава 24

Стояло первое воскресенье августа — канун госпожинок, двухнедельного "сладкого поста": было время, когда в тайге "переламывалось" лето, отцветала сарана, а по осинникам несмело проглядывала ранняя желтизна. Уже копнили сено, вострили серпы для отяжелевших ржаных клиньев, докашивали травяные мыски меж сумрачных пихтачей.

Событие, которое произошло в это воскресенье, даже старикам не с чем было сравнивать, разве только с "огненным зубом" — пророческим видением в ночном небе весной четырнадцатого года. Как раз накануне мировой войны.

В полдень накатилось из-за Ивановского белка басовитое шмелиное гудение, потом мощно наросло затарахтело, и разверзлись небеса, обрушив на пустынную, прокалённую зноем улицу невообразимый грохот, от которого дворовые псы срывались с цепей, а коровье стадо убежало аж под Золотую, в ужасе задрав хвосты, как от оводового бзика.

Над Черемшой летела огромная грязно-зелёная двукрылая птица. Выскочив на крылечки, старухи крестились и опрометью бежали в избы ставить свечки у чудотворных икон.

А первым разглядел диковинную птицу Андрюшка Савушкин, как раз когда они с отцом разгрузили на Зареченском взгорке бричку с брёвнами для сруба. Глазастый Андрюха всмотрелся из-под ладони и заорал вдруг благим матом, будто под отцовским ремнём:

— Ироплан!! Ироплан!!

Брюхатая Пелагея — Андрюшкина мать, пришедшая разглядеться на будущее подворье, в страхе прикрыла платком рот, дважды перекрестилась:

— Свят, свят, борони господи! Говорила я тебе, Егор: не к добру первым начинаешь. Худая примета, спаси нас, святая заступница!

Савушкин равнодушно отплёвывался и хотел было сдёрнуть Андрюшку с брёвен, но того уже и след простыл: сверкая пятками у речных кладок — над селом, над пожарной площадью мельтешили белые бумажки, словно роились бабочки-капустницы у дорожной колдобины.

А птица уже делала круг над плотиной, где обалдело размахивал винтовкой стоявший на часах Гошка Полторанин. Аэроплан примерился, зашёл к самой Золотухе и оттуда начал скользить вниз прямо к гребню плотины. Горячим ветром и грохотом Гошку прямо-таки прижало к бетонным плитам, сорвало фуражку, но он успел всё же увидеть, как от аэроплана отделилась тёмная штуковина с длинной красной лентой, коротко мелькнула в воздухе и бултыхнулась в воду. Неуж бомба?! Гошка разинул рот от изумления и сразу присел. А ну как шарахнет?

Пока аэроплан делал круг над озером, Гошка осторожно заглянул вниз: что же оно упало? Вроде какой-то бумажный пакет или мешок плавает… Да и не бывают бомбы с ленточками.

Теперь машина пронеслась над самой гладью водохранилища почти вровень с плотиной, Гошка хорошо разгля дел пилота в чёрном шлеме и в огромных очках, даже видел, как тот махал рукой вниз, показывал: доставай, мол, дурак, мешок. Чего пялишься?

Мигом сбросив сапоги и одежду, Гошка в трусах сиганул с плотины и через несколько минут выволок бумажный мешок с надписью "авиапочта". Погрозил кулаком пилоту. (Сам дурак — не смог сбросить на сухое место!).

Промокший мешок надо было нести просушивать на солнышке, на камнях.

А аэроплан начал отчего-то чихать, будто просквозило его тут, у Золотухинских снегов. Кружится и тарахтит, белым дымом отплёвывается. Дважды перекувыркнулся, почихал и вовсе вдруг затих. Уж не думает ли он садиться в самых скалах да россыпях?