Куколка - Джон Фаулз

Будучи поверенным в герцогских делах, Аскью принадлежал именно к этой категории. К тому же он был барристером, что совсем иная стать, нежели атторней; сия адвокатская особь вызывала единодушную ненависть и презрение обывателей, ибо она, по весьма справедливому мнению последних, интересовалась лишь тем, чтоб набить мошну, а не уладить дело. Отец его служил викарием в Крофте, деревеньке под Дарлингтоном, Северный Йоркшир, где помещиком был сэр Уильям Чейтор — обедневший баронет, последние двадцать лет жизни (умер он в 1720 году) вынужденный провести за решеткой знаменитой лондонской долговой тюрьмы Флит. Нескончаемые семейные письма и прочие бумаги сэра Уильяма, опубликованные лишь год назад, красочно живописуют тот юридический казус. Мистер Чейтор был вынужден заложить свое йоркширское поместье, не имея надежд на его выкуп. Подобно многим, он пал жертвой не столько закона, сколько крючкотворов-стряпчих, и его заключение было классическим образчиком напасти, какую те способны навлечь. Впрочем, последнее дело он выиграл. Но злость его на законников опаляет и сквозь века.

Нынешнее расследование выходило за рамки обычной работы Аскью: купля владений, аренда и копигольд, просроченные закладные и должники, ходатайства о новых угодьях, ремонт и страховка, выплаты по смерти арендатора, гурты и ворога для скота, материал на починку инвентаря и телег, перенос изгороди и размежеванье (да уйма прочих закавык меж владельцем и арендатором), а еще манипулирование городскими советами, дабы их депутаты в парламент избирались по воле помещика. Короче, он один исполнял то, чем нынче занимаются полдюжины разных специалистов. Аскью не достиг бы своего нынешнего положения, если б не был трудолюбив по меркам того времени, достаточно культурен и, по выражению Клейборн, не смекал, когда «оно себе дороже». Выше была приведена цитата из знаменитого памфлета Дефо «Кратчайшая расправа с диссидентами», написанного гораздо раньше — вскоре после кончины Вильгельма III и восшествия на престол Анны. Тогда правительство возглавляли тори, англиканской церковью заправляли реакционеры. Притворившись одним из экстремистов, вольнодумец Дефо сочинил памфлет, в котором предложил очень простое решение проблемы: всех инакомыслящих перевешать или сослать в Америку. Однако вышла осечка: кое-кто из тори, буквально восприняв шутку о драконовских мерах, всей душою одобрил памфлет. Дефо переоценил чувство юмора у своих подлинных недругов тори из числа оголтелых церковников и парламентариев, за что поплатился трехдневным стоянием у позорного столба (толпа ему аплодировала и пила его здоровье) и заключением в Ньюгейтскую тюрьму. Одной из жертв памфлета стал и юный Аскью, тогда исповедовавший взгляды тори. Правда, повешенье он счел излишне крутой мерой, но горячо поддержал идею избавить Англию от мятежных сборищ путем сброса пустомель в удобную американскую помойку. Через год обстоятельства и карьера привели его к вигам, но воспоминание о проказе Дефо, вытащившей жучков из источенных ими кресел, улыбки не вызывало. В душе еще саднило.

Все древние устоявшиеся профессии покоятся на негласных предвзятостях, столь же незыблемых, как писаные уставы, а потому Аскью пребывает в тенетах, словно узник долговой тюрьмы. Джонсу на роду написано оставаться ниже черты, сей «приговор» неизменен и обжалованью не подлежит. Его переезд из валлийской глуши (где ему надлежало пребывать до кончины) в столицу — уже несказанное преступление, а по «Закону о бедных»{128} еще и злонамеренное. В те времена словечко «сброд», mob — укороченный вариант латинского mobile vulgus, бродячая толпа — было еще молодым, оно поселилось в языке менее полувека назад. Свобода перемещения означала перемены, кои суть зло.

Враль Джонс, живущий тем, что бог послал, да тем, на что хватило сметки, пресмыкается перед реальной властью в лице Аскью. Гордость ему неведома, сие непозволительная роскошь. И все же во многом Джонс — будущее (не только потому, что через какое-то время миллионы джонсов хлынут из деревень в города), а Аскью — прошлое; однако оба, как и мы, нынешние, суть равнозначные узники долговой тюрьмы Истории, откуда ни тому ни другому вовек не сбежать.

Продолженье допроса Дэвида Джонса,

того же дня и года

В: Ты под присягой, Джонс.

О: Да, сэр.

В: Валяй про девку.

О: Значит, уже известной дорогой кинулся я обратно, но вскоре по склону съехал вниз, ибо шибко опасался, что меня заметят…

В: Шибкие опасенья можешь не поминать, сие твое хроническое состоянье. Луиза уже скрылась?

О: Да, но я нагнал ее там, где обрывистая тропа сбегала к ручью, тонувшему в сумерках. Бедолага замешкалась, не решаясь босиком ступать по острым камушкам. Я старался не шуметь, однако ж она услыхала мои шаги и обернулась, но даже не вздрогнула, а только прикрыла заплаканные глаза, словно ожидала погони. Видок ее был еще тот, доложу я вам: в лице ни кровинки, вся жеваная, как подушка або отнерестившаяся селедка. Видать, решила, что догнала ее смертушка и некуда ей, бедняжке, деться. Ну, я остановился в паре шагов и говорю: «Да то я, голуба, чего так всполошилась-то?» Она открывает глаза, смотрит на меня, потом опять приспускает веки — и хлоп в обморок!

В: То бишь она приготовилась к чему-то ужасному, но увидала тебя и нервы сдали?

О: Именно так, сэр. Ну, кое-как, без всякой нюхательной соли, привел ее в чувство: веки затрепетали, она тихонько застонала, как от боли. Я ее окликнул и потормошил. И тут она, будто в забытьи, произносит: «Куколка… куколка…»

В: Что за куколка?

О: Ну прям мои слова, сэр! И я говорю: какая, грю, куколка, об чем ты? Должно, от моего голоса она совсем прочухалась и таращится на меня: «Откуда ты взялся, Фартинг?» То дело десятое, говорю, однако нынче уж такого навидался! «Какого такого?» — спрашивает. А я говорю, мол, был, грю, наверху и все видел. Она молчит. Тогда я спрашиваю: «Что стряслось с мистером Бартоломью?» Сгинули, отвечает. «Как так — сгинули? — говорю. — Я весь день с пещеры глаз не спускал — кроме тебя и Дика, никто не выходил». Она опять: «Сгинули». Я не верю: «Да быть того не может!» Она в третий раз: «Сгинули». Я поддерживал ее за плечи, но тут вдруг она как шарахнется от меня и говорит: «Фартинг, мы в опасности. Надо поскорее убираться». «В чем опасность?» — «Колдовство». — «Какое еще колдовство?» — «Рассказать не могу, но ежели до темноты не скроемся, попадем под чары». Тут она вскакивает, сэр, и бегом вперед, точно уж совсем пробудилась и теперь помышляет лишь об спасенье. Однако перед кручей вновь затопталась и говорит: «Помоги, Фартинг. Будь добр, снеси меня вниз». Так я и сделал, сэр: на закорках отнес ее к ручью, где по травке она уж сама пошла. Можете меня разбранить, сэр, что я ее послушал, но куда денешься? Ночь наступает, вокруг ни души, места дикие. Того и гляди, откуда-нибудь выскочит полоумный Дик.

В: Что за куколку она поминала?

О: До того еще дойду, сэр, все разъяснится.

В: Лошади и поклажа были на месте?

О: Да, сэр. Забыл сказать, что вьючную-то лошадь они разгрузили. Девица нашла свой узел и велела мне отвернуться; потом обрядилась во всегдашнее платье, башмаки с пряжками и накидку. Я приставал с вопросами, но она молчала, пока не оделась. Затем подхватила узелок и спрашивает: «Где твоя лошадь?» В рощице, отвечаю, привязана, ежели, грю, колдуны не свистнули. Она мне: «Поехали». Но тут уж, сэр, я уперся: схватил ее за руку и говорю, мол, с места, грю, не двинусь, доколе не узнаю про его сиятельство да почему Дик рванул как ошпаренный.

В: Так и сказал — «его сиятельство»?

О: Нет, сэр, извиняйте. По-всегдашнему назвал их мистером Бартоломью. Тут она и говорит: «Он отправился к дьяволу. Насильно ввел меня в великий грех. Будь проклят день, когда я повстречала сего человека и его слугу!» Тут я прикинул, сэр, что ежели она узнает, почему я здесь, то, пожалуй, станет разговорчивей. «Не так шибко, Луиза, — говорю я. — Знай же, что я здесь по приказу батюшки мистера Бартоломью, чтоб тайно следить и докладывать об поступках их сына. Они очень знатная особа, и мистер Бартоломью совсем иных кровей, нежели представляется». Девица этак искоса глянула и потупилась, будто не зная, что сказать, но тем самым все равно как призналась: сие не новость. «Значит, ты должна рассказать, чего он натворил, — говорю я. — А то, гляди, тебе ж выйдет боком». «Тогда сообщи его светлости, что сын их занимается штуками, за кои обычных людей вешают». Передаю дословно, сэр, за исключеньем того, что она назвала его светлость полным именем. «Стало быть, понимаешь, — говорю, — что я не вру». «Понимаю, — отвечает она. — А еще такое знаю, чего хозяин твой устыдится. Так что лучше помолчать». «Смело, — говорю я. — Однако ж извещать его об том придется мне, а посему нужны доказательства». Луиза встревожилась: «Все тебе расскажу, но сначала давай отсель уберемся». «А как же юная леди, былая возлюбленная?» — спрашиваю. Она вновь глаза долу и отвечает: «Нет никакой юной леди». «Неудачный бросок, давай еще раз, — говорю. — За дурака меня держишь? Утром я своими глазами ее видал». «То не она, — вздыхает Луиза. — К сожаленью». Тут уж наш черед наново бросить кости: «Коль нет юной леди, так нет и горничной». Луиза молчит и только грустно качает головой — мол, спору нет. А я продолжаю: «Я никому не сказывал, но, кажись, видал тебя и до нашей поездки. Ведь ты из овечек мамаши Клейборн?» Она отворачивается и ахает «Господи боже мой!» або что-то этакое. Я наседаю, и она признается: «Да, я ужасная грешница, и вот к чему привела моя глупость. Лучше б никогда я не покидала отчий дом!» «Так во что мы вляпались, если нет никакого похищенья?» — спрашиваю я. «В грех и безумье, — отвечает она. — Умоляю, Фартинг, больше не пытай. Расскажу все, что знаю, только сначала уедем». «Ладно, — говорю, — но сперва скажи, когда выйдут его сиятельство». «Хоть бы до скончания света там остался, — отвечает, — мне плевать». «Нельзя ль яснее?» «Он в пещере и нынче не выйдет, — говорит она, а потом вдруг добавляет: — Отвяжи лошадей, не понадобятся». Нет, говорю, так нельзя. Тут она на меня глянула, будто всем своим существом умоляла ей поверить, и говорит: «Фартинг, я знаю, что была с тобой неласкова, отвергала твои ухаживанья, однако на то имелись свои причины. Я желаю тебе одного добра и заклинаю сейчас мне верить. На совести моей и так много всякого, не хватало еще гибели несчастных тварей». Я все отнекивался и просил объяснений. Тогда она сама стала отвязывать вьючную лошадь. «Ладно, — говорю, — отвечать тебе». Пусть так, грит. Я отвязал двух других лошадей, а сбрую бросил к поклаже.