Нежный театр - Николай Кононов

Я оставался только тем, чем касался ее.

Я сам бесконечно мал, меня нет, меня нельзя заметить.

Мне уютно мое бытие, так как оно гнездится уже где-то за моей границей.

Я вспоминал только имя – простое и короткое, стоящее облаком во мне – два одинаковых слога.

Я не могу их выговорить.

Больше всего я хотел, вернее не я, а мой рот, еще и еще ее языка, его кружевного вкуса и туманного говора, лучших безмолвных слов, переходящих в мою слюну.

Словно в двух проницаемых словарях в нас все перемешалось.

Я.

Хотел.

Ее плотнеющих сосков под липким трикотажем купальника.

Ее жесткого мелкоутопленного в плоскости живота пупка, (она шепчет: «ниже, ниже, еще пониже» она направляет мою руку, она жужжит как прекрасное вычурное насекомое).

Ее скользкого клитора речной нимфы в отмели жестких волос.

Хотел всего, чем я мог насыщаться, как маленькое опрятное животное, выбежавшее из реки, взятое в невыносимый сладкий полон.

Я ведь захотел, чтобы она меня наконец-то покормила собою.

Чтобы я, наконец, насытился.

Как это когда-то давно, совсем по-иному могла бы сделать моя мать.

Но оставив меня в границах моего беспамятства.

Мне мнится, и я не могу уразуметь – святотатство ли это, но я воплощаю в ней свою мать, и я попадаю туда, где уже пребывал однажды. В самом завершенном устье, полном влаги, оно само скользнуло столь благожелательно навстречу мне. Вот муфта, манжета, а вот – живой молчаливый выступ, уводящий в ее волшебные недра. Где нет и тени скорби, где нет и намека на тесноту и конечность. Этому месту оказались не присущи какие-либо свойства.

Мерное горячее шевеление, становящееся словами. Ее или моей матери. Слова, которых я никогда изустно не слышал. Только читал в страшных сказках. Они вдруг обросли плотью и волшебно нагрелись:

– Сынуленька, волчок мой.

Я оттого волчок, что в нее вошла вся моя уменьшившаяся во сто крат ладошка? Оттого, что я, выскочив из степи, состоящий из ласки и страха, мог в любой миг улизнуть обратно?

Я понял – мое сердце обожглось о нее. Как и мои руки, и губы.

Когда я про нее наконец-то смог сказать: «вот она – вся».[59]

И если бы мне кто-то в тот миг сказал: вот, посмотри, Толян умирает, то я даже бы не скосил глаза в его сторону.

Загребая песок, шлепая по нему, а потом по отмели, Малек громко лакает воду. Он подходит к Толяну, ложится рядом и начинает лизать его руки. Толян не замечает его.

В пяти метрах от нас у бревна глубоко забывшийся сползший на теплый песок Толян. И я не переставая ласкать Бусю, все-таки скашивал глаза на его отчужденную фигуру, на эманируемую им сладкую опасность, на его тело, замедленно сворачивающееся в позу зародыша. Уже устроившего для вечного беспробудного сна руки под щекой. Пес сворачивается в гурт рядом с ним.

Я гляжу на него словно из остекленной прорези водолазного костюма, так как понимаю, что принадлежу совсем иной среде, куда он не будет допущен ни за какую плату.

Деньги, чтобы оплатить вход туда, он должен будет выиграть.

Сразу. В один кон. Без расчета.

Снедаемый лишь сухим жаром азарта.

___________________________

Мы заночевали в пустом домике, высушенном как древняя рыбина, на полу, затянутом слоем мягкого ила, нанесенного сотней паводков. Запыленное оконце мутилось бесконечной далью.

В липком свете керосиновой лампы мы пьем травяной чай. Мягкую, пахнущую затхлостью воду Толян принес откуда-то из далекого колодца. Буся раскладывает на рябой домотканой подстилке снедь. Это опять рыба, пироги с визигой, вареная картошка, крупные помидорины. Мутноватая наливка в кефирной бутылке.

Малек вернулся затемно.

Засопел, перегородив собой низкий выход. Будто он отрезал по наущению Буси и Толяна все пути к отступлению. А я и не собирался отступать, так как не воевал. Но я не был и жертвой. Так. Просто так…

И ночью между нами произошло то, что и должно было произойти.

То, к чему мы все трое придвигались, плывя по протокам и кореннику, забираясь в ерики. К сумрачному смыслу жизни, повязавшему навсегда всех троих. Меня, Бусю и Толяна.

Подробности небледнеющим огнем оплавляют меня. Вламываясь в меня, видимые, пахнущие и осязаемые, они оказались мне совершенно ни к чему. Безглагольный мир ночи, разбросанный как сумасшедший пазл, собирался в смыслы, которые не имели к дневному языку никакого отношения.

Потому что никакие детали не смогут никому предъявить того нового, занявшегося во мне вещества, которому предстоит всегда снедать меня. Во мне словно есть тонкая прослойка горючего глубокого торфа.

Это происшествие обречет меня на фундаментальное одиночество, на тупые поиски, на тщетные обретения, которые, кроме нового одиночества, ничего мне никогда не принесут. Побитые оконца не застило позднее время. Они так и протемнели серым штапелем, и этот свет ничего не сообщил моему зрению.

Так вот. Подразумевая особую точность этих ночных просветленных часов, я поставлю отточия.[60]

………………..

………………..

Ведь все между нами вышло без единого слова, почти…

…………………

…и мягко и одновременно тесно сидящая на моих бедрах светящаяся изнутри женщина снова разогревается, впитывая собою влажное каление мужчины, лежащего на боку рядом, я его почти не вижу, но всей кожей догадываюсь о нем, на меня волной идет его дышащее тепло

……………….

…вот его кисть соскальзывает с Бусиной качающейся поясницы, легко съезжает, опадает с расщелины ее ягодиц на мое бедро, колено. И я чую своим совсем не детским, а довозрастным телом, как она суха и плотна, она неслышно шуршит, легко гладя меня, будто откуда-то изнутри ерошит вороха конфетти, – с самой достоверной изнанки моего младенческого возраста

………………………………………..

…я уверен, я чувствовал во тьме, словно стал летучей мышью, что вот – уже и вся женщина начинает светиться, глубоко вибрировать, как влажная сквозящая пневма, вбираемая гармонью, когда только-только разворачивают мехи, где нет и не будет ни одного звука

……………………………………………

…не оставляя меня, переходила она, перегибаясь, к нему, лежащему поодаль, словно она – сумрачный, едва различимый в жаркой тесноте вымпел, и я, обретая, проигрываю ее без тени азарта.

…я только слышал их травяной, но такой влажный шум…

– Помоги же ему, – едва прошептал кто-то из них…

– Ну…

Эти единственные слова, произнесенные за всю ночь, застыли как предмет, как ваза, на которую так похож ночной силуэт человека, занятого любовью. Это слово заныло во мне, как ожог.

Будто год сдвинулся со своей оси.[61]

В этих сумерках я был способен лишь дышать, вздыхать, веять.

Им в ответ.

Это были единственные доступные мне звуки, тем более, что на них, восходящих из меня, никто не должен был отвечать. Мое отчаяние чудилось мне пароксизмом самообладания. Ведь действительно – их нежность и ласка принадлежали лишь мне, и я всецело с несказанной легкостью тоже обладал ими. Они – мои недостижимые Люба и Толян, мои неотъемлемые, о, единоутробные, словно бесконечно давно обретались во мне, в моем чрезмерном сердце; они, став атомами воздуха этой каморки, заполонили и меня.

Но осязать и касаться их я уже не мог.

Я что-то прокричал.

Кого-то позвал из самого себя, из своей отвердевшей каменной утробы.

На древнем языке бесстыдства и алчбы, в котором только тождества и совсем нет глаголов. Весь, заискрив, я наконец неудержимо подобрался проскользнул и вспыхнул и мгновенно с шипением оплавился. Меня затрясло.

Во мне ни осталось ничего, будто я перестал побуждать себя к жизни, – словно исчез…

Маленькая робкая мысль сверкнула мне:

– Господи, как же я буду без них…

Ну как же?

…………………….

На этот вопрос отвечать уже было некому.

……………………….

Я подсчитал – в каждой точке этой ночи – умещается по три сердечных удара.

– Первый, глухой, как далекий движок безнадежно угнанной лодки. С недостижимого берега.

– Второй – абсолютно бессмысленный и непорочный, как мелкая неутихающая волна.

– И последний – резкий, деревянный, – будто на безлюдной почте заколачивают небольшим молотком тюремную посылку. (Ведь самого-то себя я слышал лучше всех.)

И эта ясность вызывает во мне волну замешательства – изумительную, стыдную и счастливую. Ведь я все-таки выжил. И в этом последнем глаголе я хочу поменять «и» на «а». Так как я все-таки сам поднял себя, выжал, как отчаявшийся атлет.[62]

Я оказался в волшебной внутренности, каковую мне никогда не поименовать полостью.

Там было сокрыто все.

Там не было пустоты.

– Моя ласковая мать, наделенная единственным, присущим только ей, прекрасным обликом, ласкающая меня.

– Там обитал и мой не виноватый ни в чем отец, тянущий ко мне крепкую руку словно для рукопожатия, чтобы поддержать и ободрить меня.