Гадкие лебеди кордебалета - Бьюкенен Кэти Мари

— Джинни, пожалуйста, — говорю я и тычу себе за спину.

Она кладет простыни на пол и начинается возиться с пуговицами.

— Какое красивое платье.

Когда она заканчивает, я кладу руки ей на плечи, целую ее в обе щеки. Она смеется. А потом я ухожу из дома мадам Броссар — по черной лестнице, чтобы меня никто не заметил.

В нашей комнате маман лежит на своем тюфяке, а Мари обнимает Шарлотту на нашем. Я склоняюсь над сестрами и слышу их тихое дыхание. Маман всхрапывает и поворачивается на бок — она опять пьяна.

Я шарю за буфетом, дотягиваюсь до мешочка, снимаю его с гвоздя, добавляю деньги оттуда к рулончику банкнот. Достаю все свои вещи: две блузки, две пары шерстяных чулок, обе проносились на пятках, три пары заношенных панталон, две юбки одну уже нельзя носить, но можно сделать из нее узел. Когда-нибудь потом вырежу из нее заплатки для штанов Эмиля. Календарь я оставляю. Кожаная обложка, внутри малиновки, клубнички и крошечные крестики, отмечающие счастливые дни моей прежней жизни.

В буфете я нахожу кусок колбасы и круг твердого сыра. Отрезаю от того и от другого, заворачиваю в тряпку и убираю в свой узел.

Собрав вещи, я сажусь на корточки в углу комнаты, прижимаю колени к подбородку и крепко обхватываю себя за ноги. Я дышу и считаю так, как мадам Доминик учила считать девочек, бледнеющих от страха перед выходом на сцену Оперы. Тогда я не боялась, и мадам Доминик складывала руки на груди и говорила, что любая балерина, которая хоть чего-то стоит, должна ощущать душевный подъем, мурашки и сердцебиение перед выходом на сцену, должна желать, чтобы ею восхищались или даже любили ее.

— Вот уж не знала, что мое дело возбуждать старых пьяниц в зале, — ответила я тогда, и она ударила меня по лицу.

Ее трюк срабатывает. Тысячи мыслей, роящихся в моей голове, выстраиваются в линию. Она начинается в нашей комнате, а заканчивается в Марселе. Я пойду на юго-восток по рю Фонтэн, рю Нотр-Дам-де-Лоретт, рю Фобур-Монмартр, на восток по бульварам Пуассонье, Бон-Нувель и Сент-Мартин и на юг по бульварам дю Тампль и Бомарше. Так я доберусь до Лионского вокзала, где и сяду на первый поезд в сторону Марселя. Он ведь где-то на юге, на Средиземном море. Так сказали господа Миньо и Фортан.

Я опускаюсь на колени рядом с Шарлоттой и Мари. Я хочу запомнить, как Мари обнимает Шарлотту, как Шарлотта держит ее за руку во сне. Я знаю, что теперь Мари займет мое место и будет заботиться о Шарлотте, а Шарлотта наконец поймет, какая Мари хрупкая. В сером свете я вижу, что на щеке Шарлотты, розовой даже во сне, отпечаталась складка простыни. Я наклоняюсь и почти касаюсь ее уха губами. Шепчу, чтобы перед выходом на сцену Оперы она вызвала в себе желание быть любимой. Мари я прошу не волноваться, не кусать губы и не обдирать заусенцы. Я говорю ей, что она хорошенькая, и это почти правда — теперь, когда у нее на костях наросло немножко мяса. Я говорю, что все эти разговоры про выступающие челюсти и звериные черты — полная чепуха. Тут я задумываюсь о том, что у меня челюсть тоже выступает вперед, что я украла семьсот франков и что страдания Жан-Люка Симара — радость для меня. Ради нас обеих я шепчу, что у Пьера Жиля лицо ангела, а душа настоящего дьявола. Это опасно, но я все же касаюсь ее мягкой щеки губами. От нежности мне хочется плакать.

— Я люблю тебя, Мари ван Гётем, мой лучший друг в этом мире.

Я поднимаюсь и гляжу на маман. Доводилось ли ей стоять вот так, на границе старой и новой жизни, трепетать и все-таки решиться шагнуть вперед? Приходилось ли ей делать выбор? Любила ли она когда-нибудь папу так, чтобы пойти за ним на край света?

— Прощай, — говорю я.

Я сбегаю вниз, перескакивая через ступеньку, открываю узкую дверь на рю де Дуэ. Вдыхаю холодный воздух — утро еще не наступило. Поворачиваю на восток. И немедленно натыкаюсь на экипаж мадам Броссар. Занавески раздвигаются. Внутри сидит она сама в серой шляпе с длинными черно-желтыми перьями. Она ненавидящим взглядом смотрит на меня, хотя обычно ее лицо очень доброе. Она коротко кивает, я слышу шаги за спиной, поворачиваюсь и тут же попадаю в руки двух жандармов.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Мари! Я так и не сходила с ней на выставку месье Дега, я потратила деньги, которые она собиралась отдать мадам Теодор, я толкнула ее, ударила в лицо, забыла об ее экзамене и обвиняла в том, что она не на моей стороне. Она и так уже любит меня не так, как раньше. А теперь и это. Такой удар. Я хочу попытаться ей все объяснить, прежде чем она решит, что не любит такую сестру вовсе. Я хочу перенестись назад во времени и успокоить ее, когда на выставке она не увидела своей статуэтки, оказаться рядом с ней в то утро перед экзаменом, причесать ее и сказать, что она мне дороже всех на свете. Ведь Мари не знает, что я шептала ей на ухо. Что я назвала ее своим лучшим другом.

Le Figaro. Абади был соучастником…

19 января 1881 года АБАДИ БЫЛ СОУЧАСТНИКОМ УБИЙСТВА ВДОВЫ ЮБЕР

Мишель Кноблох признался в убийстве вдовы Юбер, торговки газетами с рю Фонтэн, которую забили до смерти 11 марта 1880 года. Своим сообщником он назвал Эмиля Абади, который в конце прошлого года получил помилование президента Греви и теперь ожидает отправки на солнечные берега Новой Каледонии.

Какое-то время казалось, что признание Кноблоха — ложь. Вдова Юбер была убита мартовским вечером, когда и Кноблох, и Абади участвовали в одном из последних представлений «Западни» в театре Амбигю. В третьей картине, которая шла с половины девятого до девяти вечера, оба они появились среди рабочих, идущих на заводы и в мастерские. Следующий их выход был после десяти часов, в седьмой картине, где они пили в кафе. В понедельник главный инспектор месье Масе прошел между театром Амбигю и рю Фонтэн, убедившись, что между девятью и десятью часами Абади и Кноблох имели достаточно времени, чтобы совершить преступление.

Разумеется, господин президент подумает, стоит ли во второй раз спасать шкуру такого прожженного мерзавца, как Эмиль Абади.

Мари

Я иду в женскую тюрьму Сен-Лазар навестить сестру. Суд приговорил ее к трехмесячному заключению за кражу семисот франков у спящего мужчины. Это случилось в доме мадам Броссар, который оказался вовсе не рестораном, а борделем. Девушка по имени Колетт пришла к нам после того, как Антуанетта три дня не появлялась дома. Я стояла в дверях, ничего толком не понимая, а потом спросила:

— Антуанетта была в этом доме служанкой или… проституткой?

Колетт уставилась себе под ноги.

Потом все-таки посмотрела на меня.

— Это уважаемый дом. Мы все зарегистрированы. Никаких тайных девиц.

Я стояла через порог от нее. Совсем близко от глубокого выреза, открывающего грудь, от накрашенных губ. Я узнала, что Антуанетта не умерла. Сначала я обрадовалась, но пузырьки радости лопались быстрее, чем рождались. Антуанетта была проституткой и попала в тюрьму за кражу. Эта правда была жестоким ударом.

Даже направляясь в Сен-Лазар, я твержу себе:

— Мари, проснись. Это кошмарный сон.

Но я не просыпаюсь. Я переставляю ноги, вглядываюсь в туман, окружающий фонари, повозки, магазины. Через полквартала уже ничего не видно. Я снова иду вперед, и меня поглощает темнота.

Для посетителей в Сен-Лазаре предназначена квадратная комната, разделенная на две части стальной решеткой. По сторонам от решетки стоят стулья. Я бы очень хотела никогда не видеть этого омерзительного интерьера. Три тюремщика, прислонившись к стене, присматривают за посетителями. Кто-то еще ждет, как и я, кто-то уже тихо говорит с заключенной, сидящей по другую сторону решетки.