Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

возьми, что будет тебе гроб к часу дня! Могло быть и хуже, задержись, приди на полчаса позже, как этот вон в кепке – широколицый, с голубыми покорными глазами, стоящий тридцать четвертым в очереди…

Поздний Солоухин, с его страстным отторжением советского эксперимента, с яростным обнажением недоступных ранее темных и жестоких сторон личности Ленина («При свете дня», 1992), с нелепым, но выстраданным монархизмом привлек меня неподкупной и безоглядной искренностью чувства. Безусловно, я не могу согласиться с антисемитизмом его «Последней ступени» (1995), но от распахнутости души и страстного напора текста трудно оторваться. Не помним же мы об антисемитизме Достоевского, читая его романы. Конечно, Солоухин не Достоевский, но он искренен, искренен и в своих непростительных заблуждениях, а это всегда поучительно.

Одной из самых значимых книг 1970-х годов стал «Тяжелый песок» (1978), и не только для меня. Не сомневаюсь, что это лучший роман Анатолия Рыбакова, в котором он резко превзошел размеры своего достаточно скромного, хотя и несомненного дарования – то ли под воздействием кровно близкой ему еврейской темы, то ли из-за масштаба и ответственности художественной и социальной задачи – показать (в сущности, впервые) широкому российскому читателю ужас, трагизм, непоправимость и бесчеловечность Холокоста. Редко встречается в литературе такой безупречный пример выдержанной на протяжении весьма объемного текста верной «внеавторской» интонации – интонации вымышленного, но живого, скульптурно вылепленного, обаятельного героя, сапожника Бориса Ивановского. Нескрываемая нежность к обитателям преимущественно еврейского городка, библейская история любви родителей повествователя, Якова и Рахили, яростное и беспощадное изображение их мук и смерти во время фашистской оккупации просто сбивали с ног. В то же время в романе не было даже намека на некую мистическую исключительность еврейского народа.

Сегодня кажется, что «Тяжелый песок» был обречен на успех, на однозначно сочувственное и доброжелательное прочтение. Однако как по-разному он воспринимался! Отравленное долгим и ползучим антисемитизмом советское общество в большинстве своем скользило по кровоточащим строчкам с недоверчивой и скептической ухмылкой. Помню, как одна из моих приятельниц откровенно издевалась над первыми страницами, где члены семьи главного героя – дед, бабушка, мать, отец – неизменно представали значительными и незаурядными красавцами. Возможно, для такой реакции и были некоторые основания. Не знаю. Мне подобные эмоции были не только чужды, но и обидны и мучительны, в очередной раз заставляя задуматься над многими нелестными чертами русского национального характера. Никогда в жизни не испытывала я стыда и неловкости за свою национальность, мысль, что мы – русские, всегда влекла за собой шлейф сложных, не до конца осознаваемых, но гордых, хотя иногда и горестных чувств. А вот то, что мы – советские… Позже я постараюсь объяснить, не столько читателю, сколько себе, отношение к этому эпитету. Вот тут к законной и оправданной гордости слишком часто стало примешиваться чувство стыдной и царапающей ответственности. Впрочем, позже, позже, так же, как и о знаменитых «Детях Арбата».

Обращаясь к речевой маске героя-повествователя, резко и по всем параметрам отличающегося от автора, добавлю, что искусство ее создания всегда производило на меня неизгладимое впечатление – видимо, потому, что мне самой не удавалась даже тень подобного. Фрагменты несобственно-прямой речи, переселяющие читателя в чужое сознание, для художественной прозы дело обычное, но дать весь мир с чужой точки зрения мало кому удается. Восхитило меня, в частности, объемное, но компактное и весьма выразительное стихотворение О. Чухонцева «Из одной жизни. Пробуждение», где изображено восприятие одного и того же хронотопа с помощью внутренних монологов четырех членов семьи: отца, матери, дочки и старой бабки, изображено так достоверно, что возникает «эффект метемпсихоза».

Привлекательность приема речевой маски обусловливалась еще и тем, что иссякало доверие к «авторитарному» повествованию автора, все заранее знающего о своих героях. Растущая зыбкость и непредсказуемость текущего жизненного процесса вносили коррективы в художественное восприятие.

И еще одно потрясение 1978 года – «Алмазный мой венец». «Мовистскую» прозу В. Катаева читала в основном интеллигенция, которую восхитили и «Святой колодец» (1966), и «Трава забвения» (1968), и «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» (1972). Действительно, по-настоящему оценить эту обрывистую, предельно насыщенную литературными и общекультурными ассоциациями прозу, в которую так естественно и ошеломляюще неожиданно вкрапливаются нарочито напечатанные «в строку» великолепные и зачастую неизвестные стихи самых разных авторов, может только достаточно подготовленный читатель. Но «Алмазный мой венец» читали все! И говорили об этой книге так много, как редко о какой другой. Все-таки уровень культуры городского советского общества был чрезвычайно высок. За Командором, мулатом, королевичем, щелкунчиком, синеглазым вставали и легко угадывались дорогие всем без исключения фигуры Маяковского, Пастернака, Есенина, Мандельштама, Булгакова. Я в эту прозу влюбилась безоговорочно, и меня безмерно удивляла реакция многих наших университетских филологов (среди них – любимицы студентов Ариадны Николаевны Алексеевой), что книжка Катаева, по существу, вредная, развенчивающая и принижающая великие тени прошлого. Да почему же? Откуда такое недоверие к массовому читателю? Ведь по-своему этот читатель не глупее «посвященных и причастившихся» знатоков.

Тексты позднего Катаева восхищали меня не только поразительной пластичностью, живописной выпуклостью, ненавязчивой, но гигантской эрудицией, грустным лиризмом. В них была тайна времени, приводящая одновременно в ужас и восторг. Именно Катаев подготовил меня к восприятию позднего Бродского, к той стоической отваге, с которой последний относился к неизбежности всеобщего исчезновения – и все-таки настаивал на необходимости дырявить нависающую над каждым броню забвения:

…И если за скорость света не ждешь спасибо,то общего, может, небытия броняценит попытки ее превращения в ситои за отверстие поблагодарит меня.(«Меня упрекали во всем, окромя погоды…». 1994)

Броня забвения… Написала эти слова, и снова захотелось вспомнить живую и теплую атмосферу университетов – и Горьковского государственного университета им. Н. И. Лобачевского, где я проработала с 1971-го по 1990 год, и Нижегородского государственного педагогического института им. М. Горького (ныне Нижегородский педагогический университет им. К. Минина), в котором я закончила свою преподавательскую карьеру в 2017-м. Сколько замечательных, незаурядных и бескорыстных людей меня окружало! Та же Ариадна Николаевна Алексеева, принципиально не защищавшая никаких диссертаций, но знавшая, как нам казалось, все о русской и советской культуре. Инна Константиновна Полуяхтова, на лекции которой о Данте сбегался весь факультет, включая и нас – лингвистов-структуралистов, в чьей учебной программе литература отсутствовала напрочь. Всеволод Алексеевич Грехнев, штудии которого о Пушкине повергали меня в счастливое изумление интеллектуальной проницательностью. Марк Алексеевич Михайлов, соперничающий с Б. Н. Головиным в тонкостях языкового анализа и логике семиотического подхода к миру. Да, «много, много – и всего / Припомнить не имел он силы…» (М. Лермонтов. «Демон»). Спасибо вам, мои учителя, коллеги, друзья, сопутники по профессии! Спасибо за ваши знания, энтузиазм, бескорыстие, постоянный интерес к слову, культуре, людям. Спасибо,