Очерки Боза, Наш приход - Чарльз Диккенс

ГЛАВА XXII

Питейные дома

перевод Т.Литвиновой

Удивительное дело: можно подумать, что различные отрасли торговли подвержены той самой болезни, от которой так часто страдают слоны и собаки и время от времени впадают в самое неприкрытое, буйное и безудержное бешенство. Главное различие между животным миром и коммерцией состоит в том, что в течение этой болезни у животных можно наблюдать известную закономерность, в самом отступлении от нормы — какую-то норму. Мы знаем, когда нам ждать очередной вспышки, и принимаем соответствующие меры. Если слон впадает в бешенство, мы знаем, как нам поступить — пилюли либо пули, каломель в розовом сиропе либо свинец в стволе мушкета. Если нам ненароком покажется, что такая-то собака подозрительно томится от летнего зноя и бежит, высунув язык, по теневой стороне улицы, мы — в качестве охлаждающего средства — тут же набрасываем на нее толстый кожаный намордник, предусмотренный на этот случай попечениями наших законодательных органов, и следующие за тем полтора месяца собака либо просто ходит с чрезвычайно удрученным видом, либо впадает в бешенство, так сказать, официально, на законном основании. Иное дело — торговля. Тут все хаотично, как движение комет — хуже комет, ибо никакими расчетами нельзя определить заранее появление диковинных симптомов, возвещающих начало болезни, которая к тому же крайне заразна и распространяется с удивительной быстротой.

Приведем несколько примеров, чтоб пояснить свою мысль. Лет шесть-семь тому назад этой эпидемией была охвачена торговля полотном и галантереей. Первичные симптомы выразились в неумеренной любви к зеркальному стеклуй страсти к газовому освещению и позолоте. Болезнь постепенно развивалась, приняв в конце концов поистине устрашающий размах. Рушились тихие, запыленные лавчонки, разбросанные там и сям по всему городу; вместо них возводились просторные здания с лепным фронтоном и золотыми буквами на вывеске; полы застилались турецкими коврами; под карнизы подводились тяжелые колонны; двери обращались в окна; в окнах, ранее составленных из дюжины мелких стекол, теперь сияло одно, а где был один приказчик, теперь стояла дюжина их. Неизвестно, до чего бы додумались еще, но тут, к счастью, обнаружилось, что уполномоченные по делам о несостоятельности в таких случаях обладают не меньшей властью, чем уполномоченные по делам об умалишенных, в что строгое уединение плюс деликатнейшее обследование подчас творят чудеса. Болезнь пошла на убыль; наконец, вовсе исчезла. Наступило года два относительного покоя. Как вдруг она разразилась вновь, на этот раз среди аптекарей! К прежним симптомам присоединились новые — в том числе непреодолимое стремление помещать королевский герб над входной дверью, страсть к красному дереву, политуре и дорогостоящим пробковым коврам. Затем болезнь перекинулась к чулочникам, которые стали с какой-то отчаянной беспечностью ломать витрины своих лавок. И снова безумие, казалось, улеглось, и люди начали уже поздравлять друг друга с полным избавлением от него, как оно вспыхнуло внезапно и с удесятеренной силой среди содержателей портерных и владельцев винных погребов. С этой минуты болезнь начинает распространяться с неслыханной дотоле быстротой, развернув всю цепь перечисленных нами симптомов; зараза проникла во все концы города, разрушила все старые пивные и возвела на каждом перекрестке великолепные дворцы с каменной балюстрадой, отделкой из палисандрового дерева, гигантскими люстрами и светящимися часами.

Интересно, что заведения эти поставлены на самую широкую ногу, и даже в наиболее ничтожных из них соблюдается строжайшее разграничение отдельных отраслей торговли. Великолепная надпись на матовом стекле, вделанном в одну из дверей, гласит: «в контору», другая — «отдел бутылок», третья — «оптовый отдел», четвертая — «винная галерея», и так далее и так далее; после этого невольно ожидаешь встретить специальный «звонок для бренди» или «вход для виски». Много изощряются также в сочинении соблазнительных наименований для различных сортов джина, так что пьющая публика, созерцая эти названия, огромными буквами начертанные над огромными же цифрами, пребывает в приятной нерешительности, не зная, что выбрать — «Сливки Долины» или «Непревзойденный», «Бери, не ошибешься!» или «Мешай, не мешкай!», «Держись, дружище!», или «Бархатный джин», или «Поддай жару!», или десяток других, не менее заманчивых и целительных напитков. Заведения эти вообще-то попадаются едва ли не на каждой улице, но великолепнее всего они и особенно много их там, где больше всего грязи и нищеты. Так, вблизи Друри-лейн, в Холборне, Сент-Джайлсе, возле Ковент-Гардена и Клер-Маркет расположены наиболее роскошные питейные дома. Ибо возле этих главных проспектов нашей благословенной столицы больше грязи, убожества и нищеты, чем во всякой другой ее части.

Попытаемся описать в кратких словах какой-нибудь крупный питейный дом и его завсегдатаев — в назидание тем из наших читателей, кто не имел случая лично наблюдать подобные сцены. В надежде набрести на нужный нам питейный дом возьмем курс на Друри-лейн, пробираясь узкими улочками и дворами, что отделяют Друри-лейн от Оксфорд-стрит, мимо того прославленного квартала, примыкающего к пивоварне в самом конце Тоттенхем-Корт-роуд и известного посвященным под названием «Воронье гнездо».{40}

Тем, кто не знаком с этой частью Лондона (а таких немало), трудно вообразить себе всю грязь и нищету, которые царят в ней. Убогие домики, где выбитые окна заделаны тряпьем и бумагой и где в каждой комнате ютится по целому семейству, а подчас и по два и по три даже: в подвале — мастера, изготовляющие сласти и засахаренные фрукты, в передних комнатах — цирюльники и торговцы копченой селедкой, в задних — сапожники; торговец певчими птицами на втором этаже, три семейства на третьем и лютый голод на чердаке; в коридоре ирландцы, в столовой — музыкант, на кухне — поденщица и пятеро ее голодных детей. Грязь всюду: перед самым домом — сточная канава, позади выгребная яма, в окнах сушится белье, из окон льются помои; девочки четырнадцати — пятнадцати лет бродят босиком и нечесаные в каких-то белых салопах, надетых чуть ли не на голое тело; тут же мальчики всевозможных возрастов в куртках всевозможных размеров или вовсе без оных; мужчины и женщины, одетые кто во что горазд, но все без исключения грязно и убого; все это слоняется, бранится, пьет, курит, ссорится, дерется и сквернословит.

Но вот вы поворачиваете за угол — какой контраст! Блеск и великолепие кругом! Из ярко освещенного кабака, что стоит на развилке двух улиц, доносится гул множества голосов; пестрый домик с диковинным орнаментом на фасаде, светящийся циферблат часов, зеркальные стекла в окнах и лепные розанчики вокруг них, обилие щедро позолоченных газовых рожков производят впечатление воистину ослепительное после мрака и грязи, только что нас окружавших. Внутри кабака еще наряднее. Поперек комнаты тянется стойка полированного красного дерева с изящной резьбой, а по бокам ее, отгороженные легкими медными перилами, выстроились в ряд огромные зеленые с позолотой бочки, на каждой из которых красуется надпись: «Старый Том, 549», «Молодой Том, 360», «Самсон, 1421», где цифры, надо полагать, означают количество галлонов в бочонке. По ту сторону стойки — просторная, высокая зала, где такие же в высшей степени заманчивые сосуды можно видеть и внизу и на хорах. На самой стойке помимо обычной батареи бутылок стоят две-три корзинки с печеньем и пирожными, предусмотрительно закрытые плетеными крышками — на случай незаконных посягательств. За стойкой две эффектно разодетые девицы с тяжелыми бусами на шее разливают вино и «смеси». Им помогает плотный, с грубыми чертами лица человек в меховой шапке, которую он лихо заламывает набекрень, чтобы все видели, во-первых, какой он дошлый малый и, во-вторых, какие у него великолепные рыжие бакенбарды. Надо полагать, что он и есть хозяин заведения.

Две старухи прачки, сидящие слева от стойки на низенькой скамеечке, немного робеют перед буфетчицами, перед их прическами и неприступными лицами. Свою порцию мятного джина они принимают со всею почтительностью и даже просьбу дать им «заодно уж какое-нибудь там печеньице помягче» решаются изложить лишь после вступительных словечек, вроде: «Будьте такие добренькие, сударыня». С изумлением глядят они на развязного молодого человека в коричневом сюртуке со светлыми пуговицами, который привел с собой двух приятелей и самой непринужденной походкой, словно всю жизнь прожил среди зеленого с позолотой орнамента, направляется к стойке, с удивительным хладнокровием подмигивает одной из барышень и совсем по-хозяйски заказывает «шкалик и три стакана покрепче».

— Джину? Пожалуйста! — говорит буфетчица, после того как налила стакан, и старательно глядит в сторону, чтобы показать, что его подмигивание не возымело на нее ни малейшего действия.