Не поворачивай головы. Просто поверь мне - Владимир Кравченко

Тогда мне с «фантомами» не повезло, война закончилась, и я вернулся на Байконур. Где-то теперь живут, где-то ходят по земле американские пилоты, которых я не сбил, которых я не убил… и слава Богу, что не сбил, не убил. Из личинки-весны вырастает самолет и, сложив крылья, обрушивается на свою тень, а в результате флаги, плещущиеся на ветру, теряют опознавательные цвета. Вертолетная атака из «Апокалипсиса» Копполы проходит под музыку «Полета валькирий» из вагнеровской оперы о Нибелунгах, но виновата ли музыка Вагнера и CCR в смертях и разорении вьетнамских деревень?.. «Американцев старался не убивать — бил по плоскостям», — так спустя много лет мне будет рассказывать Александр Михалыч К-ев, ветеран двух войн (вторая — корейская), блестящий шахматист и по всем остальным статьям личность примечательная, с которым мы сходились в шахматной беседке Воронцовского парка, попеременно опустошая карманы друг другу. В воздушных боях с американскими летчиками он выцеливал не кабину с пилотом, а моторы и плоскости — «чтобы оставить парню шанс». Лобовой атаки американцы не выдерживали — сразу сваливали в сторону. Соотношение потерь было один к трем-пяти, а то и, как в полку Кожедуба, один к десяти. Подбитые в бою самолеты он никогда не преследовал и не добивал. Ни разу не стрелял по летчикам, спускавшимся на парашютах. Американцы старались нашим отвечать тем же, — не всегда, правда, им это удавалось. Внутривидовая солидарность летчиков плохо вязалась с моим межвидовым азартом ракетчика, радующегося виду поверженного в Сербии хваленого невидимки F-117 «Стелс» ракетой старенького комплекса шестидесятых годов С-125 с дальностью поражения всего 20 км. Плакат на обломках гласил: «Извините, мы не знали, что он — невидимка!».

Я пишу эти строки прямо в ноут, лежа на траве на берегу Протвы, разоблаченный до плавок, в наушниках смартфона, Роберт Плант и Джимми Пейдж пускают мыльные пузыри рифов в «Whole Lotta Love», под которую американцы шли в атаку во Вьетнаме, накачиваясь тяжелым ритмом, как наркотиком:

youtube.com/watch?v=HQmmM_qwG4k

Место замечательное. Эта луговина на излучине Протвы давно пристреляна «Мосфильмом» для натурных съемок. По ней ездил в экипаже Чайковский-Смоктуновский, под пенье жаворонков сочиняя симфонию, а на краю стоял фанерный дом фон Мекк, под окнами которого он упражнялся в лодочной гребле. Анна Каренина-Самойлова металась в березовой роще по-над речкой, хватаясь за белые, пачкающие руки древесной пыльцой стволы. Край луговины огорожен большим уродливым забором с грозной надписью: «Охраняется МВД!». За забором пчелиные ульи стоят. Это мэр Москвы Лужков, сказали, выгуливает своих мохнатых подружек. Если подружки могут улететь, а забор снесут, то что будет с бронзовым Петром из детской утренней постановки на краю другой реки — реки-Москвы?.. Так и будем терпеть эту гору палок, обтянутую рыбацкой сетью? Вот о чем мы разговариваем с Алиной, тем для разговоров у нас много. Девочка не очень развита, но пытлива, внимательна, сердобольна, открыта всему новому и доверчиво внимает всему, если это исходит от него — а что еще мужчине надо? Полна самоотверженности и вполне по-девичьи мечтает согреть весь мир, как солнце греет сейчас ее выразительные плечи и руки своими щедрыми лучами; сдав свою огромную квартиру на Тверской западному фирмачу, она удалилась с третьим мужем в русскую деревню и год безвозмездно учительствовала в глухом валдай­ском селе, читая во всех классах, от первого до восьмого, все предметы, от чистописания до литры.Участвовала в восстановлении сельской церкви и ежемесячно высылает туда деньги на содержание попа-батюшки с семейством.

Что за невероятная, что за фантастическая идея — поселить постороннюю, пускай и близкую, женщину в любимый пейзаж, уже принадлежащий прошлому, твоему былому счастью, словно это может помочь облегчить груз тоски и неутихающей боли!.. Алина похожа на покойную жену, вот что. Такой та была в молодости. Та же шапка жестких вьющихся волос, низкий грудной голос, голос-валторна, волнующий своими женственными гармониками. (Я еще не знаю, что спустя месяц Алина оставит меня и сбежит к прежнему бойфренду. Прошлое неодолимо поманит ее, как меня поманил этот пейзаж, и она безоглядно бросится во все, что было и что так отравляло жизнь: вино, наркотики, измены, побои, отчаяние и надежды на будущее, на любовь, которая была и, быть может, еще вернется. Опять попадет, как в настороженный капкан, в календарь своего прошлого, чтобы продолжать жить, как попавший в охотничью петлю соболек-баргузинец, истекая памятью по всему милому, теряя с каждым днем свою женскую свежесть, привлекательность, силы, живя на удесятеренном запасе надежд, окунаясь по вечерам в прошлое, грезя в полутьме с открытыми глазами рядом с сопящим проспиртованным френдом… Бедная девочка, подумаю я спустя полгода, когда боль от разрыва уляжется и до меня дойдут слухи о том, как она живет. Я пожалею ее за всю ее жизнь, которая будет теперь иной, наша память, как минное поле, неверный шаг в сторону чреват срывом, необдуманным поступком, рушащим жизнь, корежащим все на свете, тоской, одиночеством, болью, фатальной обреченно­стью, депрессией на часы и годы. Может, она еще захочет другого и, когда вдруг поймет, что — поздно, вскрикнет отчаянно, зарыдает в голос и будет плакать, зарывшись лицом в ладони, плакать долго, навзрыд, до тех пор, пока не зазвонит смарт­фон, и тогда она оторвется от плача, как от потрясающей книги, вытрет лицо, тронет его пудрой и будет жить дальше...)

Протва в этом месте делает живописную излучину — на этом самом месте девять лет назад вот так же, лежа на бережке, я перепахивал и переписывал ее роман, от черновиков которого она, ленясь, все отмахивалась, а я взял все на себя и, как Максуэлл Перкинс рукопись Томаса Вулфа, привел в известное теперь состояние. Эта работа, которая велась на уровне каждой отдельной фразы, заняла у меня полгода. Ничем другим, погруженный в ее волшебные черновики, я заниматься не мог. Издатель потом скажет: «Конечно, конкурентов у нашего замечательного романа нет, но Франция — заложница у своего мусульманского населения, поэтому не стоит питать больших иллюзий». В романе было высказано в адрес некоторых кавказских обычаев и порядков, унижающих женщину. И в номинации Гонкуров за лучший переводной роман премию отдали какому-то латиносу.

Она любила повторять слова Макса Фриша из письма будущей жене Ингеборг Бахман, тоже трагической героине, так страшно кончившей самосожжением: «Нам необходимо изображение мужчины женщиной, самоизображениеженщины».

Почему самоизображение так часто оборачивается самосожжением?

И опять любимое из Фриша:

«Один знающий господин втолковывал мне, что знаменитые белки CENTRAL PARK NY вовсе не белки, а древесные крысы. Вот раньше здесь еще водились белки. Древесные крысы не такого рыжеватого цвета, как белки, но не менее грациозны. За ними можно подолгу наблюдать с близкого расстояния, настолько они доверчивы. Но от белок древесные крысы отличаются прежде всего тем, что уничтожают белок».

Передо мной на траве лежит ее оставшаяся в рукописи повесть. Это повесть о первой любви восторженной провинциальной девушки, в образе которой многое угадывается от автора. Любовь к однокласснику, причудливые перипетии чувствований юной особы, которой объект любви заведомо уступает во всем. Но ежели его как такового нет в действительности — его можно и нужно выдумать!

Я читаю фразу: «Прежде Лида была спаяна с природой, как золотая иволга с осенью», — и думаю о покоящемся неподалеку авторе, навсегда отныне спаянной с природой в том образе и обличье, о котором мы предпочитаем не думать. Она похоронена нами в Жукове на сельском погосте, где уже лежит ее мать — истовая читательница Солоухина, моя задушевная подружка и собеседница, наив­ная охотница на антисемитов, забрасывавшая их письмами строгой учительницы с цитатами из классиков, и младший брат-даун, родившийся от отца-физика, одного из создателей русской А-бомбы, больного ХЛБ от работы с радиоактивными материалами в уральской шарашке. Атомная смерть первым унесла ее родившегося инвалидом брата. Человеческий организм идентифицирует стронций как кальций и накапливает его в костях. Березы, сосны. Лес, отступающий под напором кладбища. Под ногами хрустят сосновые иголки, рыжий бельчонок, еще не сожранный древесными крысами, роняет из хвойного поднебесья шишки. Белки резвятся среди могильных плит, грызут оставленные на граните орешки, конфеты, хлебные корки. Бельчонок, так называл я ее в самый ранний, романтический период отношений. Белки ходили к нам в гости и ели из рук на Тимирязевской, где мы снимали мансарду из двух комнатенок и выходившей в сад веранды, сплошь увитой диким виноградом на манер беседки, в старом деревянном профессорском особняке 30-х годов на задах мастерской Вучетича. Белок было две, звали их Тынымбай и Смагул (по именам молодых азиатов-прозаиков, которых она переводила), приятно досаждавших нам своими визитами на открытую веранду, где мы писали свою прозу и занимались любовью в зарослях винограда. Хозяйка дома, германист-историк средних лет, одолевала нас мелкими придирками, но все равно мы были счастливы — первый наш дом, родина первой ее книги, вечная наша дорога. Мы любили друг друга на старом, обтянутом кожей антикварном топчане, выставленном за ветхость на веранду. Мы любили друг друга во время прогулок по Тимирязевскому парку, на краю которого стоял наш дом, и целовались, словно топчана нам было мало, у исторического грота на краю пруда, в котором Нечаев за сотню лет до нас убил студента Иванова и к которому приходил Достоевский в период работы над романом «Бесы». И хотя я уже знаю, что это — грот-двойник, убийство случилось в соседнем гроте, впоследствии разрушенном властями, по-прежнему продолжаю верить преданию. Этот грот — столица нашей памяти, отравленной любовью и литературой, люболитературой.