Не поворачивай головы. Просто поверь мне - Владимир Кравченко

Мы любили друг друга, когда ходили в музей Достоевского на Божедомке и подолгу простаивали перед пластиковым кубом со старинной перьевой ручкой в нем, которой были написаны «Братья Карамазовы».

flickr.com/photos/[email protected]/sets/72157644187441113/show/

Мы любили друг друга, когда хозяйка уезжала в Германию и мы получали во владение весь этот огромный, заполненный старинной мебелью, бронзой и картинами дом и устраивали в нем пиры, созывая своих друзей, таких же нищих литераторов и художников. Мы любили друг друга, когда дважды женились и разводились. Когда вынашивали и рожали нашего ребенка. Когда на первый мой гонорар уехали на майские в Ленинград, и администратор гостиницы, увидев свежий штамп в наших паспортах, поселила нас в отдельном номере со сказочным видом на город Пушкина и Петра. Когда строили наш кооператив, в четыре руки переводя со всех языков на сберкнижку прозу народов СССР. Когда ездили отдыхать в волшебный Крым.

Иногда я хожу к нашему дому. Гуляю туда-сюда по бревенчатому городку из дюжины ветхих, доживающих последние дни домов, окруженному Москвой. Дачный поселок был выстроен в 30-х Тимирязевкой для своей профессуры, да так и дотянул до наших дней, как старческая вставная челюсть, прилепившись к № 33, мастерской Вучетича, сосуществуя с ним через дробь, опираясь на разделительную палку числительного, как на костыль.

flickr.com/photos/[email protected]/4841035302/sizes/m/

Над дорожкой все так же нависает в лесах огромная голова Родины-матери в масштабе один к одному. Фигуру для мемориального комплекса на Мамаевом кургане Вучетич, по легенде, вылепил со своей жены, которая, как и скульптор, давно лежит в могиле, но по-прежнему волнует своими формами, отлитыми из 55000 тонн бетона и 2400 тонн металлоконструкций. А голова Родины-матери скопирована с Триумфальной арки в Париже и на самом деле принадлежит гениальному карандашу Делакруа, за которого заступиться, получается, некому.

Изобилующая грамматическими ошибками и опечатками рукопись послед­ней повести рассказывает о начале жизни автора и о многом умалчивает. Эту историю этой любви я знаю с другой — непарадной ее стороны. Когда-то она отравляла мне жизнь своей непереносимой бредовостью — чтоб отомстить охладевшему к ней однокласснику, автор по совету знающей все на свете подруги идет к пьяному соседу и отдается ему, теряя чистоту. Природа чувства, не терпящего грязи, потом будет мстить за себя. Но ничего этого в повести нет. Плутания одинокого, потерянного существа среди домов, дерев и людей, озаряемые вспышками то счастья, то несчастья, едва переносимыми, прекрасными и разрушительными...

Смартфон мой сыграл «А мы, как летчики, как летчики, крылаты…».

Пришло новое сообщение на форум «Служили Байконуру».

Вольдемар сообщал: При мне в дивизионе построили укрытие 7-а Панцирь для ракет с атомными боеголовками. Хорошо помню, как их привезли — три таких серьезных изделия на случай атомной войны, мы помогали загонять их в ангар. Его строили ребята 70-го года призыва, мы уже достраивали — как аккордную работу к дембелю. В сооружении были большие железные ворота с врезанной калиткой. Калитку мог открыть комбат старта. А ключи от больших ворот хранились в «секретке» в сейфе, в двух пеналах. Ворота могли открыть ТОЛЬКО ВМЕСТЕ два человека: командир дивизиона (начальник штаба) и комбат старта (командир стартового взвода).

Технарь сообщал: На этой фотографии два нижних изделия — 15Д, а верхнее — 11Д. Специзделия немного отличались от обычных. Передняя часть их обтекателей была покрашена в белый цвет :

flickr.com/photos/[email protected]/4841033962/sizes/l/

Hayal (замполит) сообщал: Большое спасибо за напоминание. Столько лет прошло, а белый цвет этих БЧ помню. Он был, как говорят, «кипенно белый», необычайно яркий. Эту БЧ со спецзарядом впервые увидел на сборах в Ташкенте, когда нам, офицерам 12 ОА ПВО, показывали ее во 2-м зрдн (Фогелевка) в Чимкентской зрбр. Впечатление было яркое и запоминающееся. Ведь это был 1968 год. Панцирь там был не такой, как в 5-м зрдн, на «Консоли», а самодельный и очень убогий. Но это был первый — в 12 ОА ПВО.

Анатолий сообщал: Привет, ребята, Вольдемар, да, верно, от казармы и столовой метрах в 150 находилось это укрытие, при мне было 3 атомные ракеты для стрельбы по массовым целям противника. В 88-м или в 89-м году Специзделия 15Д заменили на изделия 5В29. Обнесено в 3 ряда колючей проволокой по периметру, при входе стояла будка 3х4 примерно, но вышки при мне не было, на посту ходили по периметру с наружной стороны. С южной стороны стоял грибок.

Технарь сообщал: В этом хранилище стояли самописцы, контролирующие температуру и влажность воздуха в помещении, сигнализация поста, щит распределительный и понижающий трансформатор 380/220, от которого мы подключали нашу станцию. Хранились несколько изолирующих противогазов и мотопомпа. При проверке Специзделий, когда их выкатывали из укрытия и устанавливали возле машин ПРТБа, я заходил в зону, вскрывал люк на ракете, отключал разъем Боевой Части, расписывался в журнале. ПРТБашники вынимали из ракеты БЧ и перемещали в кунгмашины. Ракету без БЧ подкатывали к нам для проверки. После проверки Специзделие закатывали в хранилище, устанавливали БЧ, я подключал разъем, закрывал и пломбировал люк и расписывался в их журнале. Возле ракеты и в кунге машины работали только офицеры и прапорщики ПРТБа. Когда выкатывали Специзделия, их строго прятали под маскировочную сеть, чтоб со спутника не засекли.

Пост назывался номер один.

На входе стояла металлическая вышка.

На этой вышке в страшную пургу я встречал в карауле свой 73-й, дембель­ский год. По ночам мы спасались на посту от казахстанских морозов с помощью установленного на вышке мощного прожектора. Прожектор надо было развернуть на себя и обнять полами постового тулупа, как женщину, принимая на себя световой удар, обращая его на обогрев бедных солдатских желудков. А летом я на ней любил художничать: приспособил там дощечку и, отставив карабин, рисовал без отрыва от несения караульной службы. Однажды так дорисовался, что в глазах потемнело и упал от теплового удара в обморок, — забыл, что надо подсасывать из фляги. Караульная смена была очень удивлена, обнаружив карабин под вышкой штыком в землю, а на пустой вышке торчащий сапог солдатский без признаков жизни. Моя будущая жена, с которой я познакомлюсь через два года, расскажет, что они с ней, А-бомбой, родились в одной уральской шарашке и почти ровесницы. Ее отец ушел на оборону Москвы с народным ополчением в 41-м, попал в плен к немцам, после победы отправился в колымские лагеря, откуда его как ученого-физика вытащили в шарашку для работы над атомным проектом. Там, в этой шарашке за колючей проволокой, они и родились вместе с атомной бомбой, как сестры-близняшки. Оказывается, русские давали своим бомбам женские имена — «Татьяна», «Наташа», «Мария». Три атомные ракеты, как три чеховских сестры, которые я охранял, покоились на полуприцепах в дюралевом ангаре, огромные сигары в наполненной серебристым сиянием коробке. Их боеголовки, словно морды трех застоявшихся в стойле коней, были обращены к воротам ангара, к пробивающемуся сквозь оконца свету божьей зари. На припорошенных пылью обтекателях БЧ так и тянуло написать пальцем какое-нибудь слово, например — название города. Атомная смерть унесла ее родившегося инвалидом брата, атомная смерть, отложившись уже при рождении в костях, настигла ее саму, задушила в своих медленных, мучительных объятиях, как любимую сестру.

Днем я ходил с Алиной, взявшись за руки, по любимым тропинкам и рощицам, по которым столько хаживали — и вместе с нею, и всей семьей, соотносил ее исчезновение с пейзажем, и ничего у меня не получалось из этого. Ничего. Пейзаж казался неотделим от человека. Голос его я слышал в телефонной трубке, ее медленную запинающуюся речь. Пейзаж надо менять. Дом продавать. С квартиры — съезжать. Я листал блокнот со старыми записями. Сережа Шерстюк протянул девять месяцев после самосожжения своей жены, актрисы Лены Майоровой, и сгорел от стремительно вспыхнувшего рака, который он выносил-выпестовал на груди, посещая могилу изо дня в день. Друзья потом издадут его дневники, которые он вел до последнего дня, обращаясь в письмах к ушедшей любимой, — Ромео и Джульетта наших дней, книга художника о любви, ставшая литературной сенсацией осени. Там он, оказалось, писал и обо мне. Макс Фришдо конца жизни так и не вышел из болевого шока, несмотря на все последующие связи и брак с Линн. Его переводчица Евгения Кацева, подарившая мне этот трехтомник с автографом автора, подтвердит, что — да, похоже на то, она и сама склонялась к такому же мнению. Читаю Фриша и тут и там натыкаюсь на проговорки, свидетельствующие о том, какой ад он носил в душе. Полгода этого ада, начавшегося с ее фразы по телефону — неуклюже грубой и безжалостной: «Влад, у меня неоперабельный…», иссушили меня, отняли волю к жизни. Бедная, бедная Кристина, променявшая жизнь на этот сон нездешний, разлитый в словах и между слов, добиравшаяся до библиотеки, как на горючем, на обезболивающем, зажав облатку в кулаке, приволакивая отмирающие ноги, мечтая только закончить книгу, в которой она ровно за месяц со страниц журнала предскажет теракт в «Норд-Осте». Литература, умеющая за месяц предугадать национальную трагедию, чего-то да стоит. Как и писатели, ее создающие. Теперь лежу, выброшенный на берег Протвы, с ее последней рукописью в руках и думаю: как красиво! Красива река, солнце, трава, трепещущая над моей рукой любопытная бабочка-голубянка, отдыхающие с цветными палатками, детьми и собаками, красиво и то, что в рукописи. «Лестница в небо» журчит в наушниках смартфона (youtube.com/watch?v=w9TGj2jrJk8&feature=related), эта лестница жизни, по которой мы порознь иподдерживая друг друга карабкались изо дня в день, и, хотя мимо прошло столько всего, что-то ведь держало нас, не давало разорвать объятия, как створки в раковине, в которой мы вынашивали и оберегали свое от ледяного дыхания, и что это за молния, под прицелом которой человек сначала родился за колючей проволокой, рос, рвал цветы, смотрелся в зеркало, пересчитывал деньги, рожал детей? Что? Что? Повесть не давала ответа, боковым зрением легче увидеть истину, как садовую колоду в сумерках, так о чем же наша повесть, о чем повем печаль свою? Да все о том же — как красиво все сотворенное Тобою и как больно все это покидать. Уходя, человек успевает вернуть лишь малую толику этой ускользающей красоты земле, небу. И на том спасибо с русским поклоном в пояс.