Рождение огня - Сьюзен (Сюзанн) Коллинз

Напрямую, конечно, нет. Всё, что происходит на приватном показе в высшей степени секретно, так что какой смысл устраивать надо мной расправу, если никто не будет знать, в чём я провинилась. Фактически, в прошлом году меня за дерзость наградили. Правда, в этот раз моя провинность куда тяжелее. Кто знает, если хозяева Игр взбешены моими выкрутасами и решат сурово наказать меня на арене, Питу тоже может прийтись несладко вместе со мной. Неужели я во вред делу действовала слишком импульсивно? И всё же... я ну нисколечко не сожалею о содеянном.

За обеденным столом мне бросается в глаза, что на ладонях у Пита кое-где остались едва заметные разноцветные пятна, хоть он изо всех сил старался смыть следы краски — вон, волосы еще не просохли после купания. Наверно, он всё же демонстрировал им своё умение маскироваться, как я и советовала.

Как только приносят суп, Хеймитч сразу же переходит к интересующему всех вопросу:

— Ну, что скажете, как прошёл личный показ?

Обмениваюсь взглядом с Питом. Почему-то мне не очень хочется так вот сразу выкладывать всё о своём выступлении — в уюте и покое нашей столовой это прозвучит как разрыв бомбы.

— Давай ты первый, — говорю ему. — Ты, должно быть, выдал им что-то эдакое... Мне пришлось ждать целых сорок минут!

Но странно — Питу, кажется, так же неохота распространяться на эту тему, как и мне.

— Ну, я... Я продемонстрировал камуфляж, как ты, Кэтнисс, предлагала. — Он немного медлит. — Нет, не совсем камуфляж... Можно сказать, я использовал краски...

— Чтобы сделать что? — спрашивает Порция.

Я вспоминаю, в каком смятении были распорядители Игр, когда я вошла в зал. Там сильно пахло моющим средством... И ещё этот мат, перекинутый в центр зала, как будто им хотели прикрыть какое-то пятно, которое не получилось смыть до конца...

— Ты что-то нарисовал, а? Картину, точно!

— Ты её видела? — спрашивает Пит.

— Нет. Но они умаялись, пытаясь от неё избавиться.

— Да это обычная процедура. Ни один трибут не должен знать, что сделал другой, — отмахивается Эффи. — Так что ты нарисовал, Питер? — От умиления взор её затуманивается слезами. — Неужели ты нарисовал Кэтнисс?

— Да с чего ему рисовать меня, Эффи? — немного раздосадованно спрашиваю я.

— Чтобы показать, что он сделает всё, чтобы защитить тебя. По крайней мере, все мы здесь, в Капитолии, этого ожидаем. Разве он не пошёл добровольцем, лишь бы быть рядом с тобой? — Эффи произносит свою тираду таким убеждённым тоном, словно это всё козе понятно.

— Вообще-то, я нарисовал Руту, — тихо говорит Пит. — Нарисовал такой, какая она стала после того, как Кэтнисс покрыла её тело цветами.

За столом воцаряется долгое молчание, пока все мы перевариваем услышанное.

— И чего же ты этим хотел добиться? — нарочито спокойным тоном интересуется Хеймитч.

— Я и сам не уверен... Наверно, хотелось, чтобы они почувствовали хотя бы самый слабый укол ответственности за случившееся, — бормочет Пит, — за то, что убили этого ребёнка...

— Это ужасно! — Похоже, что ещё чуть-чуть — и Эффи ударится в слёзы. — Питер, это запрещено! Нельзя даже думать о таком! На вас с Кэтнисс только навалится ещё больше неприятностей!

— Вот тут я с Эффи абсолютно согласен! — рявкает Хеймитч. Порция и Цинна хранят молчание, но их лица задумчивы и очень серьёзны. Конечно, они все правы. И хотя я тоже сильно встревожена, но то, что он сделал — изумительно!

— Думаю, что это не совсем подходящий момент для рассказа о том, что сотворила я, — говорю, — ну, да ладно. Я одному манекену затянула на шее верёвочную петлю, потом подвесила его на перекладине и написала на нём имя — Сенека Крейн.

Нужный эффект достигнут. После мгновения замешательства всё скопившееся в комнате негодование и осуждение лавиной обрушивается на меня.

— Ты... повесила... Сенеку Крейна? — запинается Цинна.

— Ну да. Демонстрировала им, как ловко я умею завязывать петли, а он просто под руку попался... в конце упражнения.

— О Кэтнисс! — приглушённо вскрикивает Эффи. — Да откуда тебе вообще об этом известно?

— А что, это великая тайна? Судя по действиям президента, это вовсе не так. Даже наоборот, ему, кажется, не терпелось довести до меня этот факт, — говорю я. Эффи вылетает из-за стола, прижимая к лицу салфетку. — Ну вот, расстроила Эффи. Эх, надо было соврать и наплести, что, мол, пустила десяток-другой стрел.

— Можно подумать, мы с тобой сговорились! — замечает Пит, едва заметно улыбаясь мне.

— А что, это не так? — спрашивает Порция. Она опускает веки и пальцами крепко массирует их, как будто её глаза разболелись от яркого света.

— Нет, — мотаю я головой, глядя на Пита с непривычным чувством признательности. — Ни я, ни Пит даже не знали, что собираемся делать, до того как вошли в зал.

— И ещё, Хеймитч, — говорит Пит, — мы решили, что у нас достаточно союзников и других не надо.

— Вот и прекрасно. Тогда я не буду считать себя ответственным за то, что вы, по вашей непроходимой глупости, начнёте одного за другим гробить моих друзей, — отвечает Хеймитч.

— Мы тоже так подумали, — огрызаюсь я.

Обед заканчивается в молчании, но когда мы поднимаемся и идём в гостиную, Цинна кладёт руки мне на плечи и крепко пожимает их.

— Да ладно тебе злиться, пошли посмотрим, кто сколько получил за приватный показ, — говорит он.

Эффи с покрасневшими глазами присоединяется к нашей компании у телевизора. На экране появляются лица трибутов, дистрикт за дистриктом, под ними мигающими цифрами высвечивается количество полученных ими баллов. От одного до двенадцати. Как и следовало ожидать, Кашмир, Рубин, Брут, Энобария и Дельф получают высокие баллы. Остальные — от середины и ниже.

— Интересно, они кому-нибудь когда-нибудь влепили нуль? — спрашиваю я.

— Нет, но всё когда-нибудь случается в первый раз, — «утешает» меня Цинна.

И оказывается прав. Потому что когда мы с Питом каждый получаем по двенадцати, в истории Голодных игр это происходит впервые. Но праздновать столь выдающееся событие нам как-то неохота.

— Почему они так поступили? — недоумеваю я. — Зачем?

— Затем, чтобы другие сразу поняли, кого надо убирать первым, — отрезает Хеймитч. — Пошли вон по кроватям. Глаза б мои на вас не смотрели.

Пит молча провожает меня до двери в мою комнату, но как раз перед тем, как он собирается пожелать мне спокойной ночи, я обхватываю его руками и прячу лицо у него на груди. Он смыкает руки у меня за спиной и прижимается щекой к моим волосам.

— Прости, я, кажется, сделала всё только хуже, — шепчу я.

— После меня уже ничего не могло быть хуже. А кстати, почему ты это сделала?

— Не знаю. Чтобы показать им, что я — не просто пешка в их Играх?

Он издаёт короткий смешок: наверняка вспомнил вечер накануне начала прошлогодних Игр. Мы были на крыше — никто из нас не был в состоянии уснуть. Вот тогда Питер и сказал что-то вроде того, что только что произнесла я. Но в то время до меня смысл его слов не дошёл. Теперь я его понимаю.

— Я тоже! — отвечает он. — И я не говорю, что не попытаюсь... в смысле, вернуть тебя домой... но уж если быть до конца честным...

— Если быть до конца честным, ты думаешь, что президент дал им прямое распоряжение сделать всё, чтобы не выпустить нас с арены живыми, — заканчиваю я за него.

— Да, это приходило мне в голову, — признаётся Пит.

Мне тоже. Причём много раз. Но даже зная, что я никогда не выберусь с арены живой, я по-прежнему питаю надежду, что это удастся Питу. В конце концов, это же не он вытащил те ягоды, а я. Никто и никогда не сомневался в том, что Пит ослушался Капитолия из любви. Так что, может, президент Сноу всё-таки предпочтёт сохранить ему жизнь, зная, что она тогда станет непрекращающимся мучением для сломленного и израненного душой Пита? Так сказать, в назидание другим?

— Но даже если мы оба погибнем, все будут знать, что мы не сдались без боя, ведь так? — спрашивает Пит.

— Да, все будут знать, — эхом вторю я.

И в первый раз за всё время я перестаю думать о происходящем как о своей личной трагедии, осознание которой мучило меня с того момента, когда были объявлены Триумфальные игры. Вспоминаю убитого старика из Дистрикта 11, и Бонни с Сатин, и слухи о восстаниях... Да, все до последнего в каждом дистрикте затаят дыхание, следя за тем, как я буду действовать в условиях заранее вынесенного мне смертного приговора — этого последнего средства принуждения, оставшегося у президента Сноу. Люди будут искать признаки того, что их борьба была не напрасна. Если я смогу ясно дать понять, что не смирюсь никогда, буду бороться до самого конца, Капитолий уничтожит меня... но не мой дух. Да есть ли лучший способ подарить надежду восставшим?

Красота этой идеи в том, что моё решение ценой своей жизни спасти Пита — само по себе тоже акт неповиновения. Я отказываюсь играть по правилам Капитолия. Мои личные интересы в полном согласии с интересами масс. И если я смогу сделать так, чтобы Пит остался в живых, то в интересах революции это было бы то что надо. Потому что мёртвая я принесу больше пользы, чем живая. Повстанцы смогут сделать из меня что-то вроде мученицы за правое дело, будут рисовать моё лицо на плакатах... Это подстегнёт людей лучше, чем все мои усилия, останься я в живых. А вот Питер... Питер, наоборот, для революции гораздо ценнее живой. Живой и страдающий, потому что его муки помогут ему найти верные слова, чтобы зажечь пламя в сердцах людей.