Вычеркнутый из жизни - Арчибальд Кронин

В тот же день Джеймс Мак-Ивой, главный редактор и владелец «Хроники», вышел из своего кабинета со статьей Данна в руках. Характерной особенностью Мак-Ивоя было то, что он никогда никого не «требовал» к себе. Он просто сел рядом с Данном за его рабочий стол.

— Что это значит? — осведомился он, похлопывая по статье своим пенсне. — Я жду от вас репортажа о футбольном матче, а вы преподносите мне историю о молодом полузащитнике, которого стукнули по голове. Пока он лежит без сознания, вы показываете тридцать тысяч человек, жаждущих его крови, и другие тридцать тысяч — готовых разорвать в клочья центр нападения противника. Вы повествуете о выкриках, поношениях, о боевых схватках между болельщиками, о бутылках, брошенных в игроков, о судье, которому разбили щеку… иными словами, рисуете футбольный матч в джунглях, расовую и религиозную нетерпимость, от которой покраснел бы эскимос в своей ледяной хижине…

— Очень сожалею, — пробормотал Данн. — Я запустил машинку. И вот что получилось.

Мак-Ивой молчал, размышляя о странном противоречии: этот молодой человек, неуклюжий и застенчивый, который не умеет вставить слово в разговор и даже под страхом смерти не мог бы рассказать хороший анекдот за столом, на бумаге блестящ и многословен, — гейзер, бьющий могучей струей, извергающийся вулкан; к тому же все, вышедшее из-под его пера, глубоко прочувствованно, полно экспрессии, способной захватить рядового читателя, до глубины души его взволновать, заставить смеяться и плакать.

Мак-Ивой встал.

— Это самая дрянная статья за весь год. Завтра она пойдет на первой полосе. — Данн в недоумении на него воззрился, а тот с улыбкой добавил: — Я хочу, чтобы вы пришли ко мне ужинать в воскресенье.

В этот момент кончилась связь Лютера Алоизиуса Данна со спортивным миром и началась его подлинная карьера. Мак-Ивой первым делом направил его в полицейский суд, где Данн узнал еще много интересного относительно инцидента, который так удачно воспроизвел. Затем он стал разъезжать по стране, поставляя «Хронике» очерки не менее чем на полполосы. Поскольку комедия с именем больше не была тайной, Мак-Ивой придумал великолепный псевдоним для лучшего своего репортера. Отныне Данн неизменно подписывался: «Еретик». Серия его статей под названием «Жгучие вопросы», за которой последовала другая: «И еще более жгучие — ныне на повестке дня», привлекла к себе внимание самых широких слоев населения, не говоря уже о том, что Данн умудрился дважды навлечь на себя обвинение в диффамации, которое газета сумела отклонить. Количество подписчиков резко возросло, так же как возросла дружба между Еретиком и главным редактором, перешедшая в родство в 1929 году, когда высокая и статная сестра Мак-Ивоя Ева, уже давно останавливавшая на Данне взгляд своих ясных и чистых глаз, стала наконец его женой.

Этот брак, хотя и не излечивший Данна от пристрастия к пиву и поношенной одежде, оказался весьма удачным: плодом его явились две дочки, втайне обожаемые отцом. Ева была славной женщиной с лебединой шеей и прочной любовью к бусам из слоновой кости, лавандовым саше и длинным серьгам. Данн предоставил полную свободу своей жене, и поскольку она была глубоко религиозна, то он вместе с дочками неизменно сопровождал ее к обедне, как положено в благочестивых семьях. Проповедник церкви св. Иосифа не раз ставил эту семью в пример другим прихожанам. Но душе Данна претили церковные обряды — видно, еще в детстве что-то в нем надломилось. Он придавал мало значения внешним формам, считая, что сердце человеческое куда важнее. Его девиз — будь у него таковой — гласил бы: «Жить и давать жить другим». Он всегда стремился исправить зло, всегда был готов ринуться на защиту обиженного.

Эта врожденная чувствительность сделала его чрезвычайно ранимым, и потому даже в сорок лет он, по существу, остался таким же нелюдимым и застенчивым, как в юные годы. Данн не терпел, чтобы его хоть в какой-то мере считали «поборником высокой морали», носителем правды. Он же просто газетчик, честно делающий свое дело. Поэтому он напустил на себя некий защитный налет меланхолического цинизма и принял скучающий вид, нередко свойственный людям его профессии. Все это было позой, которая никого не обманывала, разве что самого Данна. Дело в том, что из-под жесткой кожи постоянно проглядывали заплатки сентиментальности, но добрый малый не замечал этого и, наподобие страуса, чувствовал себя в безопасности.

Его дружба с Леной имела уже некоторую давность. Весь прошлый год по дороге в «Хронику», помещавшуюся на Арден-стрит, он заходил к ней в кафетерий выпить кофе с булочкой. Поэтому, когда она поздним вечером, после ареста Пола, пришла к нему в Хэссок-Хилл, он понял, что творится в ее душе, и со вниманием ее выслушал. И все-таки на следующее утро, идя с нею в полицейский суд, считал это начисто бессмысленным предприятием. Однако то, что он там увидел, поколебало его уверенность. А затем он услышал рассказ Пола, исполненный глубокого страдания, несомненно правдивый, без единой фальшивой нотки от начала до конца.

Данн приучил себя не делать поспешных выводов, но врожденное чутье подсказывало ему, что здесь он наткнулся на материал, способный перевернуть всю его жизнь. Он был человеком уравновешенным, даже несколько вялым из-за своей толщины, но этой ночью, по дороге домой, в порыве внезапного возбуждения, шагал быстро, как юноша.

С неделю Данн молчал, ни словом не обмолвившись с Мак-Ивоем. Все это время он ни разу не заходил в редакцию, но был чрезвычайно занят, даже предпринял ряд сравнительно дальних поездок. Затем, в следующий четверг, в одиннадцать часов вечера, явился в «Хронику», не замеченный никем, кроме ночного швейцара, и заперся в своем кабинете. В дороге он устал и насквозь пропылился, но глаза у него были уже нескучливые — они ярко блестели, когда он, сняв пиджак и жилет, сдернул с себя галстук и уселся за письменный стол. Данн немного помедлил, раздумывая, затем неторопливо поплевал себе на руки, придвинул пишущую машинку и с вдохновенным лицом стал быстро-быстро отстукивать на ней статью, мастерски соблюдая меру чувствительности и сенсационности:

«В сыром мраке камеры смертников, у нас, в большом городе Уортли, ожидая повешения, сидел невинный человек. С тюремного двора до него доносился стук молотков — там воздвигали виселицу. Через несколько часов они явятся, свяжут ему руки за спиной, выведут на студеный рассветный воздух. Поставят под перекладиной виселицы, веревка обовьет его шею, на голову ему накинут белый мешок…»

Назавтра, в девять часов утра, Данн проснулся на редакционном диване. Заспанный, небритый, без пиджака, он понес свою рукопись Мак-Ивою.

— Вот, — сказал он, — первая из новой серии статей Еретика. В то же время она подводит итог тем девяти предыдущим, что составляли прежнюю серию. Прочитайте ее. А я схожу позавтракаю.

Через полчаса, вернувшись, Данн застал редактора погруженным в размышления за своим письменным столом. Через некоторое время он медленно повернул голову. Редактор был стройный худощавый человек в синем рабочем костюме. Его темные волосы с проседью на висках аккуратно разделял прямой пробор. На носу красовалось пенсне без оправы, от которого к карману жилета тянулся белый шнурок. Мак-Ивой всегда гордился своей невозмутимостью, но сейчас был чрезвычайно взволнован, хотя и старался это скрыть.

— Ради Господа Бога, откуда вы это добыли?

— Я ничего не добывал.

— Если не вы, так кто же?

— Сын Мэфри. Все раздобыл он.

— Где он сейчас?

— Выпущен под залог на поруки и очень болен.

— Вы уверены, что это правда?

— Абсолютно. Я проверил все, о чем написал.

Мак-Ивой потер свой острый подбородок. Беспокойство, нерешительность и глубокое волнение одолевали его.

— А можем мы это напечатать?

Данн пожал плечами.

— Как вам будет угодно!

— Но, Бог ты мой, ведь здесь прямая дорога через высшие судебные инстанции к министру внутренних дел. А как насчет… насчет мистера О…? Тут уж нам не уйти от ответа. Вы подумали о диффамации? Против нас, несомненно, возбудят судебное преследование.

— Вовсе нет. Разве вы не заметили, как у меня это построено? Мы приберегаем его под конец. Не вдаемся ни в какие подробности. Просто говорим: мистер О. Или еще того лучше: мистер X. Потом мы складываем руки и ждем, что из этого выйдет. Это же потрясающая история. Ничего более грандиозного нам еще не попадалось. Вы только подумайте… Человек пятнадцать лет сидит в Каменной Степи… ни за что.

— А может быть, он все-таки у-убил? — От волнения педантичный Мак-Ивой даже стал заикаться.

— Нет! Я готов присягнуть, что он невиновен.

— Они никогда этого не признают, никогда!

— Мы их заставим. — Данн зашагал из угла в угол. — Докажем, на что способна свободная печать. И сила общественного мнения. Я поведу такую атаку, что все, кого это касается, будут посрамлены, сколько бы они ни прикрывались своим официальным положением. Мы принудим их пересмотреть дело. Заставим начать новое расследование. Молодой Мэфри месяцами стучался к ним в двери — они даже не приоткрыли их. Почему? Потому что они знают: была допущена ошибка. И не желают вытаскивать ее на свет. Какая же это, черт подери, демократия, если нами верховодит кучка бюрократов?.. Закрыть глаза на этот случай, допустить несправедливость, не дать высказаться печати — это же гибель. Червь заберется в нас и все уничтожит. Поглядите на молодого Мэфри. Он едва не пропал, да и сейчас еще нельзя ручаться, что дело кончится благополучно. А все почему? Да потому, что его не пожелали выслушать. Если мы — свободная страна и хотим остаться свободными, человек должен иметь право возвысить свой голос…