Переправа - Жанна Браун

Солдаты весело хохотнули, а на экране между тем автомобиль с лебедкой устанавливался на берегу.

Хуторчук сиял улыбкой, заражая солдат азартом игры.

— Все путем, джентльмены! Петров…

— Понтонный автомобиль выезжает… Товарищ старший лейтенант, да он выехал уже!

Голос Петрова задрожал от обиды — действия на экране опередили его ответ.

«Виталий держит в напряжении всю роту, — думал Малахов, — это здорово, это умно. Никто не отвлекается, знают, что ротный может вызвать и задать вопрос по ходу занятий».

На экране темп работ убыстрился, и Хуторчук вызывал солдат не глядя, точно выдергивал из грядки. Малахов дивился, как удается Виталию удерживать в памяти не только номера расчетов, но и те операции, которые должен выполнять каждый его солдат при наводке моста.

— Семенов, в темпе!

— Первый и второй номера снимают хомуты…

Автомобиль отъехал, и звено упало на площадку.

— Иванов, что делаешь?

— Вместе с первым снимаем петли троса…

— Порядок! Федоров?

— Цепляю петлю троса лебедки…

Темп вопросов и ответов все убыстрялся. Солдаты вскакивали и отвечали кратко и точно, словно и в самом деле боялись, что неверный ответ подведет понтонеров, которые на их глазах в мороз и ветер наводили мост.

Внезапно Малахов увидел капитана Дименкова с флажками. Капитан был неузнаваем, словно эта работа вдохнула в него живую силу. Из-под бровей, покрытых инеем, на Малахова мимоходом глянули напряженные глаза — Дименков что-то кричал и сигналил флагами… Вот он опустил на минуту руки, что-то сказал и засмеялся. По его лицу было видно, что все идет, как надо.

Солдаты впереди Малахова оживленно перешептывались. Перед ними мелькали знакомые лица солдат другой роты. Узнавать их было интересно, и солдаты ревниво следили за действиями Федора, Романа или Петра.

«Конечно, — думал Малахов, — индивидуальное владение техникой ничего не дает. Все равно что тысячу человек персонально обучить строевому шагу, а потом попытаться построить из них фалангу или каре. Только на учениях или вот таких показательных занятиях солдат воочию убеждается в силе и мощи нашей техники, и появляется у него сознание своей причастности и необходимости.

Какие одушевленные лица у понтонеров… Жаль, что фильм не цветной. Даже Дименков здесь живой человек, вон как ретиво машет флажками. Будто два разных человека — тот и этот. Какой же из них настоящий? Или и тут единство противоположностей?»

Автомобили лебедками подтягивали к оси моста очередные звенья. Мост вырастал на глазах. Звено смыкалось со звеном, и два автомобиля, передвигаясь по их палубам, приближались к противоположному берегу…

— Сабиров, что это там между звеном и лобовой частью транспортера? Не могу понять.

— Так это же резиновый баллон, товарищ старший лейтенант, — с удовольствием объяснил Сабиров, — чтобы легче было толкать звенья передом.

Мост был наведен. Он перекинулся с одного берега на другой с волшебной скоростью. Хотя в сказках джинны обычно тратят на постройку мостов целую ночь, а здесь с начала наводки и до окончания прошли минуты…

Со льда реки и моста уходила на берег техника.

— Макаров, танки можно пускать?

— А чего нельзя? Можно, — охотно разрешил Макаров.

Хуторчук обвел класс ехидным взором.

— Есть возражения? Думайте, думайте, джентльмены!

Поднялось несколько рук.

— Давай, Федоренко!

— Неможна, товарищ старший лейтенант. Обшивка у понтонов тонкая, можут подавить. Надо подорвать лед и сделать эту…

— Майну? — спросил Хуторчук.

— Так точно, создать эту… зыбкость.

— Грамотно мыслите, рядовой Федоренко. А тебе, Макаров, советую спать ночью, а не на занятиях. А то еще пустишь танки на мост, все понтоны погубишь.

Раздались веселые смешки, подтрунивания. Макаров обиженно оправдывался, что вообще не умеет днем спать.

— Ну, извини, — сказал Хуторчук, — я думал, что ты спал. Мы же на занятиях по минированию об этом говорили.

На льду с низовой и верховой сторон виднелись фигурки подрывников. Вот они побежали к берегу, исчезли из виду. Раздался взрыв. Звука не было слышно. В нескольких местах вспухли облачка дыма, сразу же унесенные ветром. Лед треснул. Понтонеры баграми начали заводить большие льдины под лед.

— Сейчас мост опустится в майну, и… вперед с песней! — сказал Хуторчук, включая звук.

В класс точно ворвался низкий рокот, и на экране, подминая снег, смешанный с землей, показался из-за леса головной танк.

Хуторчук выключил телевизор и объявил десятиминутный перерыв. Рота, сбросив оковы дисциплины, рванула к двери. Через минуту класс опустел. Хуторчук открыл форточку и подошел к Малахову.

— Не надоело, филолог?

— Что ты! Очень интересно. И воины твои неплохо знают дело.

— Это мы еще будем посмотреть. Не успеешь и глазом моргнуть, как начнется проверка в натуре. Тогда и увидим.

— Ты просто так говоришь или что-то знаешь?

Хуторчук засмеялся и сел на стол, за которым сидел Малахов.

— Чудак ты все же… Где это видано, чтобы река встала, а понтонеры не вышли на лед? Как там в песне поется: готовься и жди? Поэтому, филолог, жди и готовься — вот два кита, на которых мы стоим.

Глава XXIII

Комиссар, вы не помните, как называется состояние, когда ни холодной, ни горячей войны между странами нет, но и добрососедских отношений тоже? Примерно так можно определить тупик, в который зашли наши отношения с Вовочкой. Каждый крутится по своей орбите, иногда пересекаемся, но исключительно в интересах общего дела.

Сержант, естественно, догадывается, что мне известно его «самопожертвование». Должен, если не глуп — а Вовочка далеко не тупица, — учитывать, что нет ничего тайного в штабе, что не стало бы явным в казарме. Особенно произнесенное вслух при связистах, посыльных, дневальных… В таком случае не понимаю: что он хочет? Чтобы я всенародно раскаялся? Бил себя кулаками в грудь? Вы же знаете, комиссар, я перед отцом не каялся, хотя там было покруче.

Сегодня после развода мы всем штатным составом взвода выехали на реку для практических занятий. Сдается мне, комиссар, что лейтенант решил объять необъятное. Во-первых, он выбрал скользкий глинистый берег и, в порядке тренировки и приобретения опыта, заставил нас на спуске к воде укладывать под колеса хворост, чтобы машина не скользила и не вязла. Во-вторых, в бушлатах рубить жерди и собирать хворост было жарко. Я разделся и получил в спину ледяной заряд ветра с реки.

Когда мы выезжали, ветер дул вполсилы, точно презрительно фыркал нам в лицо, сидя за Полярным кругом. Дунет и затихнет. А когда мы разделись, взопрев в своих бушлатах, задул как сумасшедший, решив, видимо, вместе с нами поиграть в солдатики. По реке пошли крупные волны, но мы работали, потому что лейтенант сказал: «В боевых условиях задачу выполняют при любой погоде».

Теоретически я вполне освоил свою специальность. Мое дело, как говаривал ваш самый талантливый ученик, некто Семенюк: «Не дюже хитрое». Я вхожу в боевой расчет, где Зиберов второй номер, Рафик Акопян третий, я первый, а Коля, как водитель КрАЗа, четвертый. Сегодня вместо Коли, как вы знаете, он лежит в санчасти, четвертым номером на нашем понтоновозе Павлов.

Итак, четвертый номер подает своего зверя задом к реке и останавливается тютелька в тютельку на границе земли и воды, что на суровом воинском лексиконе называется урезом. Мы, выполняя каждый свою конкретную задачу, спускаем звено на воду. Оно раскрывается…

Простите, комиссар, вы же не знаете, что такое звено, а я затрудняюсь вам объяснить так, чтобы вы не только поняли, но и увидели… Звено состоит из четырех понтонов, соединяющихся замками. Помните, вы говорили: «Если хочешь, чтобы твоя мысль стала предельно понятной, доведи ее до абсурда»? Пожалуй, я прибегну к вашему совету. В создании звена использован принцип книжки-картинки. Опускаясь на воду или на лед, книжка раскрывается, и буксир — летом катер, а зимой транспортер — волокут к мосту, где ее прикрепляют к длинной цепи — количество зависит от ширины реки — таких же книжек… Несколько примитивно, но зато наглядней не скажешь.

В войну, к великому сожалению, у нас таких переправочных средств не было. Инженеры говорят: «Не парк, а игрушка». Кстати, парком называется все наличие понтонно-мостовых переправочных механизмов в подразделении. Современный парк создал полковник Глазунов. Говорят, он много лет создавал и пробивал свое изобретение… Я давно заметил: чем талантливее изобретение, тем труднее его пробить. Наверное, в самой талантливости есть угроза всему серому и среднему, вот они и сопротивляются.

Мои профессиональные обязанности, комиссар, сводятся примерно к двум простейшим операциям. Я не принимаю в расчет вспомогательные действия: рубка жердей и прочее… И теперь вполне понимаю Малахова. Кстати, ротный называет его за глаза теоретиком. Малахов пытается осмыслить все, с чем ему приходится сталкиваться: явление, человека, поступки… Во всем найти взаимосвязь. Я всегда считал это достоинством, но в устах капитана «теоретик» звучит даже не насмешкой, а этикеткой наивного человека.