Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Марсель Байер

Скажите, пожалуйста, где мне?.. Она откашливается и чуть не падает в обморок от страха. Но привратник указывает на меня, на мои волосы, мокрые от дождя и почерневшие пуще обыкновенного.

С вашей турчанкой, говорит он, вам надо подняться на четвертый этаж.

Весна 1991 года. Мою квартиру в Шёнеберге принудительно отремонтировал во время моего долгого отсутствия один усердный западный берлинец. По моему возвращению она оказалась непригодной для проживания. Все стены раздолблены. Унитаз стоит прямо рядом с кроватью, заваленной строительным мусором. Один благожелательный господин из магистрата по культуре, которому я расписала свою бесприютность, нашел, где меня приютить. Кольцо Маяковского, 46–48, бывшая вилла Гротеволя, в «городке» прямо рядом с районом Панков, где элита ГДР жила изолированно от народа, пока не перебралась в Вандлиц. Я поселяюсь в вилле Гротеволя в маленькой мансардной комнате, в которой незадолго до смерти жила и Ирмтрауд Моргнер. Живу в доме одна. По утрам, однако, являются, как и в прежние времена, шестеро служащих, которые наводят чистоту там, где не было грязно, а раз в неделю, по вторникам, несколько ветеранов Союза писателей ГДР идут по былой привычке в подвальную сауну, не удостаивая меня взглядом. Былые времена когда они были? Однажды вечером сижу я одна в бывшей гостиной Отто Гротеволя, и он, бывший председатель Социалистической единой партии Германии, обращается ко мне из телевизора. В документальном фильме о руководящей элите ГДР он держит речь о слиянии СЕПГ и КПГ. Дверь в примыкающую к гостиной ванную чуть притворена. Полы, как и стены, обиты синим велюром. Это неприятно, негигиенично. Из сада доносится шум. Я иду к окну, приставляю ладони к вискам, чтобы защитить глаза от бокового света, и вглядываюсь в темноту. Кто там? Никого нет, там только сад Йоханнеса Р. Бехера, за которым больше никто не ухаживает. На какой-то момент мне чудится, будто я осталась одна на всем белом свете. Тащусь наверх, к себе в комнату и запираюсь на два оборота, хотя я и одна. Включаю радио. Никто в ту ночь не поднялся за мной по лестнице, и все же, несмотря на это, на следующий день я съехала.

Апрель 1999 года. На приеме в Стокгольме он подходит ко мне, пересекая зал. Я уже не помню, почему я там оказалась, но помню, как люди расступились, пропуская его. Он невысок, но широк в плечах и угловат, как телохранитель, одет в клетчатый пиджак. И вот стоит он передо мной и повторяет свою приветственную фразу, поскольку я по-прежнему таращусь на него, как баран на новые ворота.

Я давно хотел с вами познакомиться.

Да, этот квадратный человек упорно продолжает стоять передо мной, а я ищу бейджик с его именем среди крупных клеток на его лацкане.

Гаук, говорит он, заметив мой взгляд, комиссия Гаука. Организация, отвечающая за документы «штази»?

Я все так же непонимающе пялюсь на него.

Не хотите ли вы разок взглянуть на свое личное дело? — спрашивает он, и кто-то рядом берет меня под локоть.

Клаудия Руш

ПОГРАНИЧНЫЙ ПАТРУЛЬ

© Перевод А. Беличенко

С тех пор как пала Берлинская стена, мой отец стал частенько повторять, что не прочь бы снова заглянуть в Зоннеберг, городок на юге тогдашнего округа Зуль, где он в возрасте восемнадцати лет отбывал армейскую службу. В апреле семьдесят четвертого, после шести месяцев строевой подготовки в Иоганнгеоргенштадте, отца перевели в подразделение пограничных войск ГДР, которое базировалось в маленькой уединенной казарме, расположенной в самом конце ухабистой деревенской дороги.

Мало что в жизни отец так упорно и вдохновенно ненавидел, как свою службу в Национальной народной армии. Приказы, субординация, борьба за власть, насилие, физические нагрузки — все было ему отвратительно, и полтора года вынужденного подчинения армейской структуре стали для него сущим кошмаром. Да еще бесконечные спортивные тренировки, ранние побудки, ежедневная чистка сапог — от этого, понятное дело, армия в глазах моего отца, тихого человека, не выигрывала.

«Я клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным солдатом», — гласил третий абзац военной присяги Национальной народной армии, и точно то же утверждала пятнадцатая страница пособия по воспитанию солдата, которое выдавалось каждому новобранцу ННА, как нарочно в переплете из серой ткани.

Несколько лет назад мои родители переезжали из квартиры в загородный домик, и отец нашел свой экземпляр пособия «Как быть солдатом» в пыльной картонной коробке на антресолях.

«Солдат Руш» — написано неуклюжим юношеским почерком на внутренней стороне обложки. Примечательно, что отец расписался именно там. Переверни он страничку, так увидел бы, что расписаться следует в предназначенном для этого месте, в поле «солдатский справочник выдан такому-то», оформленном по-военному строго. Отмеченная строка, однако, пустовала. Нет, отец не проглядел это, не бойкотировал. Он просто-напросто не открывал эту книгу.

Нельзя сказать, что солдат Руш пренебрегал воинской присягой. Нет, он следовал ей, но по-своему.

Он совершенно честно засыпал на политзанятиях, которые его не интересовали, — за что ему, несмотря на меткость стрельбы, не позволили участвовать в стрелковых соревнованиях ради получения знака отличия: золотого или серебряного шнурка на плечо.

Он панически боялся попасться, но все равно в последнюю ночь вместе с другими дембелями на прощание смело запихивал палкой от метлы «злобному поросю на вертеле» картофелины, одну за другой, целый килограмм, в выхлопную трубу «шкоды».

И был предельно бдителен, контрабандой пронося в казарму шнапс или белые грибы.

О гигантских белых грибах из запретной зоны отец вспоминал нередко. На плодородной «полосе смерти», куда всем кроме пограничного патруля ходить воспрещалось, грибы росли в огромном количестве. Добрых пятнадцать сантиметров высотой, со шляпками величиной с ладонь, прямо на дороге. Как в сказке.

Считается, что западная граница ГДР охранялась с надежностью, исторически почти беспрецедентной. Гора Брокен высилась непосредственно на внутригерманской разделительной линии, поэтому на Востоке шутили, что это, мол, единственная непокоренная вершина мира.

Закрытая зона начиналась уже за пять километров до собственно границы. Часть этой местности была, правда, еще населена, но повседневную жизнь здесь омрачали различные меры предосторожности и сложная бюрократия пропускной системы. Подозрительных жителей давно уже подвергли принудительному переселению. Первая такая чистка проводилась службой государственной безопасности и носила характерное кодовое название: операция «Паразит».

И только последние пятьсот метров зоны занимала грозная, запретная, официально охраняемая полоса. Защищали ее ограждения с проводами под напряжением, датчики движения с мигалками и сиренами, самострелы, колючая проволока, мины, собаки и хорошо укрепленные контрольные посты. Находиться на этой территории без допуска было опасно для жизни. Мало кто из гражданских пытался сюда попасть. Те, которые решились и не добрались до свободы, получали длительный срок или погибали при попытке к бегству.

На погранзаставе между первым сигнальным ограждением и распаханной контрольно-следовой полосой десяти метров в ширину моего отца держали целый год, чтобы он любыми средствами пресекал попытки к бегству из ГДР.

Этого он больше всего и боялся.

Безумства гэдээровских госорганов, ответственных за охрану границ, шли на пользу лишь немецко-немецким грибам. Для них запретная зона вовсе не являлась полосой смерти. Наоборот, они превосходно росли между Востоком и Западом. В отличие от черники, которая тоже произрастала тут в изобилии, грибы не влезали в пустые фляжки, поэтому их было гораздо труднее украдкой пронести в казарму. Если поймают — офицеры безжалостно бросят все в печь. Но если контрабанда удастся, то вечером, когда офицеры покинут казарму, повар в одной из огромных своих сковородок приготовит для всех тушеные грибы.

Контрабанда грибов была не оттого популярна, что солдаты голодали, а, скорее, оттого что добавка к рациону заключала в себе толику непокорства. Снабжение на погранзаставе было вполне сносным, а по меркам Востока даже изысканным.

Этим объясняется, что отец в армии прибавил пятнадцать кило веса. Служба на границе наложила отпечаток не только на внутренний мир отца, но изменила его и внешне. За год, проведенный в Зоннеберге, из бледного субтильного юнца он превратился в богатыря с окладистой бородой, и после демобилизации из ННА никогда больше не брился. Ни мама, ни я вообще не видели его без бороды. Вот уже тридцать пять лет. Когда он стоит с расческой перед зеркалом, меня охватывает чувство, будто борода для него — постоянное подтверждение того, что он больше не солдат. Его подбородок я видела только на старой черно-белой фотографии времен строевой подготовки. На ней отец долговязый, с выбритыми щеками, в форме, на голове прусская фуражка. Войлочный козырек придает ему сходство с кондуктором.