Гравилёт Цесаревич - Вячеслав Рыбаков

Я встал и прикрыл дверь. Сестренки, похоже, завелись надолго.

За окном собирался дождь; плоская, беспросветная пелена небес совсем набухла влагой. Два сиреневых кустика в углу двора потемнели и понурились. Под одним, напряженно приподняв переднюю лапу, каменел Тимотеус с хищно поднятым вверх лицом - наверное, стерег какого-нибудь воробья на ветке, невидимого отсюда.

Как не хочется уезжать!

Дверь творилась, и я обернулся.

- Минут через сорок будет здесь.

Я молча кивнул. Нет таких слов.

- Знаешь, Саша, - виновато сказала она, - что я подумала? Тебе виднее конечно, но если она придет, а я вскоре уйду одна, со стороны это может выглядеть странно и... подозрительно. Ты только не думай, что я ищу предлог остаться и... - запнулась - Если ты действительно опасаешься каких-то наблюдателей.

- Есть такая вероятность.

- Я тогда встречу ее и просто забьюсь куда-нибудь подальше, в хозяйственный флигель, например. А потом, когда вы... когда уже можно будет, ты меня оттуда вынешь.

Я подошел к ней, положил ей ладони на бедра и чуть притянул к себе. Некоторое время молча смотрел в глаза. Она не отвела взгляд. Лишь снова покраснела.

- Я обожаю тебя, Лиза.

Она улыбнулась.

- А мне только этого и надо.

5

Когда раздался звонок, открывать пошла Лиза. Я так и сидел, как таракан, в алой гостиной, боясь днем даже ходить мимо окон, выходящих на улицу; бог знает, кто мог засесть, скажем, в слуховом окне на крыше дома напротив с биноклем или, например, детектором, подслушивающим разговор по вибрации оконных стекол. Ерунда какая-то, скоро от собственной тени шарахаться начну - а рисковать нельзя, раз уж взялись маскироваться.

Из прихожей донеслись два оживленных женских голоса, на лестнице заслышались шаги, и сердце у меня опять, будто я все еще лежал на больничной койке, заколотило, как боксер в грушу; короткая бешеная серия ударов и пауза, еще серия и еще пауза... Ведь я Стасю с той поры не видел и не слышал.

Они вошли. Стася, увидев меня, окаменела.

- Ты...

- Я.

Да, по фигуре уже было заметно.

Она поняла мой взгляд и опустила глаза. Потом резко обернулась к Лизе:

- Отчего же вы мне не сказали?

- У Саши спросите, - улыбаясь, пожала плечами Лиза. - Каких-то Бармалеев наш муж боится.

Она снова уставилась на меня.

- Опять что-то случилось?

- Нет. Надеюсь, и не случится.

- Ну, вы беседуйте, - сказала Лиза, - а я пойду распоряжусь насчет обеда. Вы ведь пообедаете с нами, Стася, не так ли? И сама прослежу, чтобы все было на высшем уровне. Редкий гость в доме, - повелитель - нельзя ударить лицом в грязь. Стася, я надолго.

Она вышла и плотно затворила дверь.

- Вы просто идеальная пара, - произнесла Стася, помолчав. Мы так и стояли неловко: я посреди комнаты, она у самой двери. - По моему, вы органически не способны обидеться или рассердиться друг на друга...

Я усмехнулся.

- Я от тебя тоже готова снести все, что угодно, лишь бы остаться вместе - но иногда, сама того не замечая, начинаю злиться. А ты к этому не привык в своей оранжерее - сразу замыкаешься, отодвигаешь меня и готов сбыть кому угодно. Угораздило же меня!

- Жалеешь?

Она взглянула чуть исподлобья.

- Я? Нисколько. Ей - сочувствую. Тебя мне ничуть не жалко, а себя - и подавно.

- Садись, Стася, - я показал на диван, возле которого стоял.

Она уселась на один из стульев у двери, подальше от меня. Ее и отодвигать не надо было - сама отодвигалась. Я нерешительно постоял мгновение, потом сел подальше от нее.

- Когда ты вернулся?

- Вчера.

- Надолго?

- На пол-сегодня. В семь отходит мой корабль.

- Корабль... Что вообще происходит?

Я открыл было рот, но холодный скользкий червячок крутнулся вновь. Молчи, она ведь даже не спрашивает, куда ты едешь! Додавливая гада, я старательно проговорил:

- Плыву в Стокгольм, в архив Социнтерна. И даже под чужим именем. Чернышов Алексей Никодимович, корреспондент "Правды".

Я глубоко вздохнул, переводя дух от этого смехотворного для нормальных людей подвига - но слышал бы меня Ламсдорф! ведь я разом перечеркнул многодневные усилия многих людей, старавшихся обеспечить максимально возможную безопасность моему делу и моему телу! - я на выдохе вдруг попросил, сам не ожидая от себя этих слов:

- Только не говори никому.

- Да уж разумеется! - выпалила она. - Хватит с меня сцены, которую ты устроил перед отлетом в Симбирск!

- Я устроил?! - опешил я.

- Не надо повышать на меня голос. Конечно, ты. Не Квятковский же.

Я молчал. Что тут можно было сказать.

- Он весь наш коньяк выпил, - пожаловалась она.

Я улыбнулся.

- Пустяки. Я ни секунды не сомневался.

- Он очень замерз! - сразу встала она на защиту. Как хохлатка над цыпленком. Словно ястребом был я. - В Варшаве жара, он летел в одной рубашке - а на борту кондиционеры плохо работали, и все продрогли еще в воздухе. А в Пулкове этом болотном вдобавок и вымокли до нитки. Что же мне, жмотиться было?

- Да я же не возражаю, - сказал я. - Для того и нес, Стасенька.

Она вдруг рассеянно провела ладонью по лицу.

- О чем мы говорим, Саша...

Я устало пожал плечами.

- О чем ты хочешь, о том и говорим.

- А ты о чем хочешь?

- О тебе.

Она промолчала.

- Ты надолго?

- Не знаю. Думаю, да.

- Значит, - вздохнула она, - буду встречать тебя уже с чадиком на руках.

- Чадиком? - улыбнулся я.

- Ну... чадо, исчадие... если ласково, то чадик. Это я сама придумала.

- Давно это?..

- Больше пол-срока отмотала. Уже лупит меня вовсю, как футболист.

- Думаешь, мальчик?

- Хотелось бы. Дочка у тебя уже есть. Хватит с тебя... девочек.

- Что ж ты мне сама-то не сказала?

- Она искренне изумилась.

- Как? Это я Лизу совсем уж расстраивать не хотела, не сказала, что ты мне сам разрешил!

Мне захотелось закурить. Кто-то из нас сошел с ума. И вдруг мелькнула жуткая мысль: да не "пешка" ли она уже? Как Беня, долдонивший про тягу патриарха к личной власти...

- Когда разрешил? - спокойно спросил я и поймал себя на том, что, кажется, уже веду допрос.

- Да в Сагурамо! Я была уверена, что ты все понял! Ты сразу сказал только немножко поломался сначала насчет порядочности - а потом сказал: если без ссор и дрязг, то был бы рад.

Я все делаю, как ты сказал - ни ссор, ни дрязг.

- Ну ты даешь, - только и смог выговорить я. А потом спросил, прекрасно зная, что она ответит, если будет честна: - А если бы не разрешил, что-нибудь бы изменилось?

Она помедлила и чуть улыбнулась:

- Нет.

Я молчал. У нее исказилось лицо, она даже ногой притопнула:

- Мне тридцать шесть лет! Через месяц - тридцать семь! Имею я право родить ребенка от того, кого наконец-то люблю?!