В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская

— Что мне за дело? — безразлично бросила я и враждебно посмотрела на девочку.

— Животное! — неожиданно тонко всхлипнул Гутман и топнул ногой: — Животное!

Брызжа слюной, он неумело ударил меня по лицу и бессильно заплакал.

— Симкэ, Симэлэ, — слышалось теперь целыми днями с тюфяка, — будешь кушкать?

Завернув что-то в тряпочку, Гутман совал этот узелок в рот девочке. Раздавалось сопение, причмокивание и тихий счастливый смех старика. — А айтыню[9]? Девочка хочет айтыню? — он подхватывал ее на руки и подносил к окну.

В один из дней вдруг заметила, что невольно внимательно вслушиваюсь в отзвуки той жизни, которой жили эти двое. Однажды тихо спросила:

— Почему Сима?

— По-твоему, твоя мама не достойна того, чтобы девочка носила ее имя? — Гутман окатил меня пренебрежительно-холодным взглядом.

С той поры как в его закутке появилась девочка, он разительно изменился. Казалось, начал новую жизнь. Стоило ей уснуть, как тотчас исчезал. Прибегал взволнованный и запыхавшийся. «Спит?» — спрашивал он, вытягивая худую длинную шею, на цыпочках крадясь к тюфяку.

Этот старик умел добиваться своего. Постепенно возвращаясь к жизни, я начала нянчиться с ребенком. Но безысходность не отступала ни на шаг.

— Зачем все это, Борух? — однажды спросила я, качая девочку на коленях. — Вы же понимаете, что нас ждет.

— Этого никто не знает. Только ОН, — и ткнул худым пальцем в потолок. — С нами, евреями, в последнюю минуту всегда происходит чудо. Поэтому нужно надеяться до последнего. Посмотри на меня. Я старый человек. Считай, одной ногой уже там. Но каждый вечер Он слышит от меня одно и то же: «Господи, подари мне завтра!»

Через день Борух пришел торжественный и важный.

— Ай, ты не знаешь Гутмана, ты не знаешь, какой он ловкий, какие дела умеет обделывать, — лукаво глянул на меня и капризно сморщил лицо. — Причешись, посмотри, на кого похожа! Сейчас пойдешь на Лесную. Скажешь: «От Гутмана». Тебя сфотографируют на аусвайс.

— Какой аусвайс? О чем вы, Борух? — поразилась я.

— На фамилию русской женщины! Какой же еще? — небрежно ответил старик и пощекотал девочку заскорузлым пальцем. Та заливисто рассмеялась. Он подхватил ее на руки, поднес ко мне, — посмотри, вы обе беленькие, курносые, голубоглазые. Вылитые шиксы[10]. Я обо всем договорился. Вас выведут отсюда, устроят на хуторе. Будете там жить. Есть свинину и запивать ее молоком, как делают все хозеры[11]. Подержи! — он передал мне ребенка, сел на топчан и начал сосредоточенно ощупывать полу пальто. Его пальцы скользнули куда-то вглубь, за подкладку. — На! — он протянул мне два кольца.

— Что это? — отшатнулась я.

— Золото. Знаешь, эти хозеры правы. Еврей действительно падок на золото. И знаешь почему? Еврей знает: рано или поздно ему придется выкупать чью-то жизнь.

— Где вы это взяли, Борух?

— Украл, — безмятежно ответил он. И, глядя на мое обескураженное лицо, рассмеялся: — Украл у паскудника Купеля из юденрата. За три картофелины в день я учу его молитвам. Этот мамзер[12] перед лицом смерти вспомнил, что он наполовину тоже юде. Но это не помешало ему обчистить гамбургских евреев. Так что бери с чистой душой. Как знать, может быть, это обручальные кольца родителей нашей Симки. И смотри, не дай себя обмануть. Одно кольцо отдашь сейчас, второе — когда доведут до места.

— А вы? Что будет с вами, Борух? — немеющими губами спросила я, а сердце помимо моей воли забилось от радости: «Жить! Жить!»

— Со мной? А что может быть со мной? — он задиристо вздернул голову. — За меня нечего волноваться. Я тертый калач. Ты даже не представляешь, какой я живучий. И потом, почему человек сам должен думать о себе? — насмешливо вскинул густые седые брови. — Что тогда будет делать Он? Пусть тоже поломает голову! Где Он еще найдет такого спорщика, как я? — Гутман криво усмехнулся. По его впалым щекам текли мутные кап…

В воскресенье Поля, совсем потерявшая голову от тревоги, решила взломать дверь. Она нашла Зою Петровну на полу. В скрюченных пальцах зажата ручка, в уголках глаз застыли слезинки. На столе лежала стопка бумаги. «Видно, писала письма», — подумала Поля.

Зоя Петровна пришла в себя только в госпитале. И первое, что спросила, открыв глаза: «Симочка звонила?»

— Звонила, звонила. Лежите. Не волнуйтесь, — ответила Поля.

— Передай, пусть приезжает, не откладывая. Мне нужно ей сказать, — Зоя Петровна запнулась, — очень важное.

— Хорошо, — коротко ответила Поля.

Сама уже который день безрезультатно набирала Симочкин номер. Но никто не поднимал трубку. И когда, далеко за полночь, наконец дозвонилась, сразу набросилась на Симочку с упреками:

— Ты где пропадаешь? Мы как договаривались с тобой? Уезжаешь на два, от силы три месяца. А тебя нет уже больше чем полгода.

— Че сердишься? — стала оправдываться Симочка. — Мы с Виликом и Гошей ездили на машине в Гамбург. Представляешь, нам удалось найти дом, из которого депортировали дедушку Вилика и его тетю с детьми. Теперь там стоит столбик с табличкой. На ней их имена и фамилии. Это в бывшем еврейском районе. Там перед каждым домом по нескольку таких столбиков. Ты слышишь меня?

— Слышу, — глухо отозвалась Поля, не решаясь Симочке сказать правду. Наконец собралась с духом. — Симка, в общем, не разводи панику. Но мама сейчас в госпитале. Тебе нужно срочно лететь.

Симочка прилетела ночью. Поля встречала ее в аэропорту.

— Как мама? — кинулась к ней Симочка.

— Так себе, — неопределенно ответила Поля, — тебя ждет.

— Вези меня в госпиталь, — потребовала Симочка, садясь в машину.

— Ты сошла с ума. Кто тебя сейчас пустит? Нужно ждать до утра. Поехали ко мне.

— Нет, — угрюмо сказала Симочка. — У тебя ключи от маминой квартиры с собой? Я хочу переночевать там.

Утром она как вихрь ворвалась в палату. Увидев ее, Зоя Петровна привстала. Симочка к ней кинулась, обняла, начала целовать. Потом присела на краешек кровати, взяла за руку:

— Ой, мамся, мамся! Как ты меня напугала! Ну ничего, поправишься — поедем домой. Что нам здесь делать? Вокруг все чужое. Мы с Виликом уже начали строить дом. Будем жить все вместе. Одной семьей. Знаешь, я ведь теперь Шульц. Вилька сказал: «Меняй фамилию». Я и поменяла.

— Там, на столе, — невнятно забормотала Зоя Петровна. Наконец собралась с силами, пристально посмотрела на Симочку: — Ты прочла?

Симочка замерла на миг, а после зачастила, старательно отводя взгляд в сторону и стараясь унять внезапную предательскую дрожь пальцев:

— Мамся! Это потрясающе! Я знала, что ты у меня талантливая. Особенно удался старик Гутман. Прямо глыбища! Одно только не понравилось — у тебя на каждом шагу Сима. Точно нет других имен.

Зоя Петровна откинулась на подушки, прикрыла глаза. Будто издалека до нее доносился голос дочери. «Мы с Виликом… Гоша… Дашуня…» Из-под полуприкрытых век бросила пытливый взгляд на Симочку: поняла или нет? Та, словно откликаясь на этот взгляд, притянула ее к себе:

— Все будет хорошо, мамся! Увидишь! Теперь у нас все будет хорошо!

Городищи — Fort Lee, 1996–2007

Октябрина

1

Этой ночью Октябрина Иосифовна спала чутко и беспокойно. Все мерещились какие-то голоса, шаги. А под утро приснился странный путаный сон. Будто в комнате матери, словно в прежние времена, коротко позвякивает трофейный «Ундервуд». Она твердо знает, что мать там, за тонкой перегородкой, но войти к ней не может, потому что дверь наглухо заколочена. Через узкую щель вглядывается в согбенную фигуру за машинкой. Рука в старой перчатке с обрезанными, точно в митенках, пальцами застыла над пожелтевшим целлулоидом клавиш. Из глубины железного чрева машинки слышится строгое отрывистое «дзынь». Это упрятанная среди рычагов и пружинок крошечная стальная булава ударяет по овальной чашечке, возвещая конец строки. Ей явственно видны блеклые неровные строчки: «Взят ем деревн Бр уэга законч л сь гвадалахарск е бо ». Чуть ли не в каждом слове зияет пробел. Уже много лет, как рычаг с буквой «и» пришел в полную негодность. Эта западающая буква «и» внезапно вызывает в ней вспышку страха и ярости. «Мама, ты почему до сих пор не починила машинку? Разве ты не знаешь, что это улика?» – Она что есть силы стучит кулаком в перегородку.

Мать машинально поправляет вытертый до белизны коверкотовый пыльник, небрежно накинутый вместо халата, и, не оборачиваясь, холодно роняет: «Мне нечего бояться». Ее хрипловатый голос чуть надтреснут, глуховат. Голос заядлой курильщицы. «А мой сын? О нем ты подумала?» – В бессильном гневе Октя ударяет ногой по перегородке, и та начинает хлипко вздрагивать. Внезапно откуда-то издалека, словно с другого берега реки, доносится детский крик: «Мамите! Мамите! Нерейкя! (Мамочка! Не нужно!)».